Коронатор

Когда Филип Майсгрейв поведал Анне о ее «смерти», она поняла, что все преграды разрушились. Оставался лишь Эдуард Ланкастер. Анна была его венчанной женой, а значит, принадлежала ему по закону, и Филип не мог, не преступив закона, соединиться с ней. У нее были все основания желать Эду смерти, но – таково уж было свойство ее натуры – она испытывала к нему только щемящую жалость. Поборов нерешительность, он все-таки явился в Англию и сделал это, догадывалась она, вопреки воле матери. Только сейчас она поняла, что всегда знала, что Эд Ланкастер любит ее, что он несчастен, и все, что он сделал с ней – результат отчаяния и неразделенного чувства… Что ж, теперь Ланкастеры здесь, и Филип говорит, что их силы достаточно велики, чтобы расквитаться с йоркистами. Но Анну все это уже не волновало. Ее отца нет в живых, и победят ли Ланкастеры, вынуждены ли будут уступить – ей нет до них дела. Она стремилась только к одному – уехать так далеко, как только возможно, туда, где они будут вдвоем с Филипом и где родится их ребенок.

Впервые Анна получила возможность сосредоточиться на своем состоянии. День ото дня она все полнее ощущала удивительную тихую радость. Она вслушивалась в то, что происходило с ней. Налилась и пополнела грудь, по утрам ее донимали головокружения, она чувствовала сонливость. Теперь ей уже не хотелось все время есть, как раньше. Наоборот, ее слегка мутило от запаха пищи. Старая Мэдж очень скоро заметила это и стала давать Анне отвар из лимонной мяты. Порой они болтали о том о сем, а когда Филип спал, Анна садилась рядом с женщиной, наблюдая, как та ощипывает курицу, латает сынишке штаны или доит корову. Анна уже знала, что окрестные жители считают жену угольщика колдуньей и сторонятся ее жилища. Однако иногда она замечала, как из-за кустов появляются закутанные до глаз фигуры, подзывают Мэдж и подолгу о чем-то шепчутся с ней.

– Они всегда щедры и уступчивы, когда им нужна моя помощь. Но их детям не велят играть с Лукасом. Клянусь благостным небом, они уже давно выдали бы меня настоятелю монастыря как ведьму, да, видно, страшатся, что некому станет им помогать в их бедах.

Старая Мэдж умела многое: она заговаривала кровь, сводила опухоли и нарывы, снимала боль наложением рук, умела заглянуть в будущее, знала приворотные зелья, снимала порчу и сглаз. Ее звали, когда роды шли тяжело, бежали к ней, когда заболевал ребенок. Но она была права – те, кому она помогала, давали ей денег, но, когда она появлялась в селении, мужчины гнали ее прочь, грозя спустить собак.

Как-то раз, когда Мэдж сбивала масло, а Анна с рассеянным видом следила за ее движениями, женщина вдруг остановилась и, вытерев руки о передник, сказала:

– Хочешь, я узнаю твою судьбу? Дай-ка руку.

Анна было встрепенулась, но затем отпрянула.

– Нет, нет! Не надо.

– Ты боишься? Думаешь, я и вправду ведьма?

Анна на миг задумалась, но затем отрицательно покачала головой.

– Нет, Мэдж. Я не думаю, что твой дар от дьявола. Но я не хочу. Наверное, я почти счастлива сейчас и мне не хочется думать о том, что меня ждет.

Да, она не чувствовала себя счастливой вполне. Покой, нарождавшееся чувство материнства, долгие беседы с выздоравливающим Филипом, их поцелуи – все это могло быть счастьем. Но свежая рана утраты еще нестерпимо ныла. Слишком мало времени прошло с той поры, как она потеряла отца. Она часто думала о нем, порой даже вела с ним беседы, пытаясь объяснить, почему поступает так, а не иначе. Она спорила с ним, как это бывало при его жизни. И внезапная мысль о том, что его больше нет, пронзала ее ноющей болью. Отец казался ей несокрушимым, вечным, надежным, и то, что его больше не было, не укладывалось в сознании. Анна старалась гнать от себя видение его мертвого, покрытого ранами тела, она помнила его улыбающимся, помнила молодым, помнила с уже посеребренными висками, помнила его пружинистую, как у пантеры, походку. Все это было мукой.

Однажды на закате, когда в лесу гремел птичий хор, она расплакалась, сидя у ложа Филипа. Он лежал тихо, и Анна решила, что он спит. Она сидела, глядя через отворенную дверь на меркнущий среди могучих стволов свет солнца, и изредка всхлипывала, как ребенок, вытирая щеки и нос тыльной стороной руки.