Коронация, или Последний из романов

– Но в случае кончины старшего брата – а всем известно, что он болен чахоткой – принц Олаф окажется первым в линии престолонаследования. Это значит, что Ксения Георгиевна может стать королевой!

Покоробившее меня замечание гувернантки, конечно, следовало отнести на счёт её подавленного состояния. Я заметил, что с утра мадемуазель отсутствовала, и, кажется, догадался, в чем дело. Без сомнений она, с её деятельным и энергичным характером, не смогла сидеть сложа руки – верно, попыталась предпринять какие-то собственные поиски. Только что она может одна в чужой стране, в незнакомом городе, когда и полиция чувствует себя беспомощной.

Вернулась мадемуазель такая усталая и несчастная, что больно было смотреть. Отчасти из-за этого – желая отвлечь её от мыслей о маленьком великом князе, я и завёл разговор о волнующем меня предмете.

Чтобы немного успокоить, рассказал о том, как повернулось дело. Упомянул (разумеется, безо всякого выпячивания собственной роли) об ответственной миссии, выпавшей на мою долю.

Я ожидал, что при известии о том, что забрезжила надежда, мадемуазель обрадуется, но она, дослушав до конца, посмотрела на меня с выражением какого-то странного испуга и вдруг сказала:

– Но ведь это очень опасно. – И, отведя глаза, прибавила. – Я знаю, вы смелый… Но не будьте слишком смелый, хохошо?

Я немного растерялся, и возникла не очень ловкая пауза.

– Ах, какая незадача, – наконец нашёлся я, поглядев в окно. – Снова дождь пошёл. А ведь на вечер назначена сводная хоровая серенада для их императорских величеств. Дождь может всё испортить.

– Лучше думайте о себе. Вам нужно ехать в откхытом экипаж, – тихо сказала мадемуазель, почти не спутав падежей, а последняя фраза у неё вышла совсем чисто. – Долго ли пхостудиться.

* * *

Когда я выехал из ворот в двуколке с откинутым верхом, дождь лил уже всерьёз, и я вымок ещё прежде, чем доехал до Калужской площади. Это бы полбеды, но во всем потоке экипажей, кативших по Коровьему валу, в этаком бесстрашном виде оказался я один, что со стороны должно было казаться странным. Солидный человек при больших усах и бакенбардах почему-то не желает поднять на коляске кожаный фартук: с краёв котелка ручьём стекает вода, лицо тоже всё залито, хороший твидовый костюм повис мокрым мешком. Однако как иначе меня опознали бы люди доктора Линда?

У моих ног стоял тяжёлый чемодан, битком набитый четвертными. Впереди и сзади, храня осторожную дистанцию, ехали агенты полковника Карновича. Я пребывал в странном спокойствии, не испытывая ни страха, ни волнения – наверное, нервы пришли в онемение от долгого ожидания и сырости.

Назад оглядываться я не смел, ибо это строжайше запрещалось инструкцией, но по бокам время от времени поглядывал, присматриваясь к редким прохожим. За полчаса до выезда мне протелефонировал Фома Аникеевич и сказал:

– Господин Ласовский решил принять собственные меры – я слышал, как он докладывал его высочеству. Расставил филёров от Калужской площади до самой Москвы-реки, в полусотне шагов друг от друга. Велел им не зевать и брать всякого, кто приблизится к вашему экипажу. Боюсь, не произошло бы от этого опасности для Михаила Георгиевича.

Филёров я распознавал без труда – кто ж кроме них станет прогуливаться со скучающим видом под таким ливнем? Только помимо этих господ с одинаковыми чёрными зонтами на тротуарах, почитай, никого и не было. Лишь ехали экипажи в обе стороны, и тесно – чуть не колесо к колесу. За Зацепским валом (название я прочёл на табличке) сбоку ко мне пристроился батюшка в колымаге с натянутым клеёнчатым верхом. Сердитый, спешил куда-то и все покрикивал на переднего кучера: «Живей, живей, раб божий!» А куда живей, если впереди сплошь кареты, коляски, шарабаны и омнибусы?

Миновали речку или канал, потом реку пошире, цепочка из филёров давно закончилась, а никто меня так и не окликнул. Я уж было совсем уверился, что Линд, приметив агентов, решил от встречи отказаться. На широком перекрёстке поток остановился – городовой в длинном дождевике, отчаянно свистя, дал дорогу проезжающим с поперечной улицы. Воспользовавшись заминкой, меж экипажей засновали мальчишки-газетчики, вопя: «Газета-копейка!» «Московские ведомости!» «Русское слово!»

Один из них, с прилипшим ко лбу льняным чубом и в тёмной от влаги плисовой рубахе навыпуск вдруг схватился рукой за оглоблю и проворно плюхнулся рядом со мной на сиденье. Такой он был юркий, маленький, что за стеной дождя с задних колясок его навряд ли и разглядели.

– Вертай вправо, дядя, – сказал паренёк, толкнув меня локтем в бок. – И башкой не верти, не велено.

Мне очень хотелось оглянуться, не прозевали ли агенты такого неожиданного посланца, но я не посмел. Сами увидят, как я сверну.

Потянул вожжи вправо, щёлкнул хлыстом, и лошадь повернула в косую улицу, очень приличного вида, с хорошими каменными домами.

– Гони, дядя, гони! – крикнул мальчишка, оглядываясь. – Дай-ка.

Вырвал у меня хлыст, свистнул по-разбойничьи, стегнул каурую, и та что было мочи загрохотала копытами по булыжнику.

– Вертай туды! – Мой провожатый ткнул пальцем влево.