Коронация, или Последний из романов

– Мсье Зюкин, вчера я смогла запомнить одиннадцать поворотов, сегодня тринадцать. – Она прищурилась и с запинкой произнесла. – Двадцать два, влево; сорок один, вправо; тридцать четыре, влево; восемнадцать, вправо; девяносто, влево; четырнадцать, вправо; сто сорок три, вправо; тридцать семь, вправо; двадцать пять, вправо; сто пятнадцать, вправо (и здесь, посередине, примерно на пятидесятом обороте, шум площади); пятьдесят два, влево; шестьдесят, вправо; потом снова вправо, но сколько – уже не помню. Я очень старалась, но все равно сбилась…

Я был потрясён.

– Господи, да как вы и столько-то запомнили?

– Не забывайте, мой друг, ведь я учительница, – мягко улыбнулась она, а я покраснел, ещё не решив, как следует истолковать это обращение, «mon ami», и допустима ли при наших отношениях подобная фамильярность.

– Но завтра все повторится, и вы снова собьётесь, – сказал я, на всякий случай принимая строгий вид. – У человеческой памяти, даже самой развитой, имеются свои пределы.

Улыбка, которой Фандорин встретил это моё замечание, мне очень не понравилась. Так улыбаются лепету несмышлёного ребёнка.

– Эмилии не придётся все запоминать с самого начала п-пути. После Зубовской площади карета оба раза двигалась одним и тем же маршрутом, и последний п-поворот, твёрдо запомнившийся нашей разведчице – стык Оболенского и Олсуфьевского переулков. Куда экипаж отправился далее, мы не знаем, но эта точка определена совершенно точно. Оттуда до конечного пункта уже недалеко – каких-нибудь десять-пятнадцать минут.

– За пятнадцать минут карета может отъехать на добрых три-четыре версты в любом направлении, – заметил я слишком уже заносчивому Эрасту Петровичу. – Вы что же, станете обыскивать такое огромное пространство? Да это побольше всего Васильевского острова!

Он улыбнулся ещё несносней.

– Коронация, Зюкин, послезавтра. Тогда мы должны передать доктору Линду «Орлова», и игра закончится. А завтра Эмилия отправится в з-заколоченной карете ещё раз, чтобы внести последний взнос – какую-то диадему-бандо из жёлтых бриллиантов и опалов.

Я невольно застонал. Бесценное бандо в виде цветочной гирлянды! Да это наиглавнейшее сокровище во всем coffret её величества!

– Разумеется, мне п-пришлось дать императрице слово чести, что и бандо, и все предыдущие безделушки будут возвращены в целости и сохранности, – с неподражаемой самоуверенностью заявил Фандорин. – Кстати говоря, я, кажется, не упомянул одно существенное обстоятельство. После того, как Карнович вломился в нашу с вами хитровскую операцию, будто слон в посудную лавку, общее руководство д-действиями против Линда поручено мне, а начальнику дворцовой полиции и московскому обер-полицмейстеру запрещено вмешиваться под страхом суда.

Неслыханно! Доверить расследование, от которого без преувеличения зависит судьба царской династии, частному лицу! Это означало, что Эраст Петрович Фандорин в настоящий момент является самой важной фигурой во всем российском государстве, и я взглянул на него уже совсем по-иному.

– Эмилия начнёт отсчёт от п-поворота с Оболенского на Олсуфьевский, – уже безо всякой улыбки, с серьёзнейшим выражением лица пояснил он. – И тут уж мадемуазель с её великолепной памятью ни за что не собьётся.

– Ваше высокородие, но как мадемуазель Деклик поймёт, что достигла нужного поворота?

– Очень просто, Зюкин. Я увижу, в какую карету её посадят на этот раз. Следить за ней, разумеется, не стану, а сразу в Олсуфьевский. Когда увижу, как подъезжает экипаж, зазвоню в колокольчик. Это и будет сигналом для Эмилии.

– Но не покажется ли это кучеру подозрительным? С чего это вдруг прилично одетый господин вроде вас станет звонит в колокольчик? А может быть, просто арестовать этого кучера и пусть расскажет, где прячется Линд?

Фандорин вздохнул.

– Именно так, вероятно, и поступил бы полицмейстер Ласовский. Линд наверняка предвидит подобную возможность, однако почему-то совсем её не б-боится. У меня есть на этот счёт некоторые предположения, но не стану сейчас в них вдаваться. Что же до приличного господина, то вы меня, право, обижаете. Вы ведь, кажется, видели, что я отлично умею преображаться. Я ведь, Зюкин, буду не только в колокольчик звенеть, но ещё и кричать.

И вдруг пронзительно загнусавил с сильным татарским акцентом, делая вид, что трясёт колокольчиком:

– Старьём берём – копейк даём! Бумажка-стекляшка берём! Рваный порток-морток! Ржавый ложка-поварёшка! Барахло даёшь – деньга берёшь!

Мадемуазель засмеялась – по-моему, впервые за все эти дни. Во всяком случае, в моем присутствии.

– Ну, мсье Зюкин, вы отдыхайте, а мы с Эрастом совершим небольшую прогулку: побродим вокруг Девичье Поле, Цахицынская, Погодинская, Плюсчиха, – старательно выговорила она названия московских улиц, а у меня отозвалось только Эраст.

Какой он ей «Эраст»!

– Я совершенно здоров, – уверил я их обоих, – и желал бы составить вам компанию.

Фандорин поднялся, покачал головой:

– Компанию нам составит Маса. Боюсь, что он на вас все ещё сердит. И за время, проведённое в к-каталажке, вряд ли подобрел. Лежите уж.