Коронация, или Последний из романов

Позу, в которой почивал мой товарищ по несчастью, я смог рассмотреть, потому что в нашем узилище было уже не черным-черно, через окошко в темницу проникал серый, тусклый свет. Я поднялся и, прихрамывая, подошёл поближе. Окошко оказалось зарешеченным и разглядеть через него что-либо не удалось. Очевидно, оно выходило в нишу, расположенную много ниже уровня улицы. А в том, что ниша выходит именно на улицу, сомнений не было – я разобрал приглушённый стук колёс, конское ржание, свисток городового. Из всего этого следовало, что утро не такое уж раннее. Я достал из кармашка часы. Почти девять. Что думают в Эрмитаже по поводу нашего отсутствия? Ах, сегодня их высочествам будет не до нас – коронация. Да и потом, когда Павел Георгиевич расскажет о нашей с Эндлунгом миссии, это ничего не даст. Ведь Бэнвилл с Карром в том, что с нами случилось, невиновны. Неужто и в самом деле околевать в этом каменном мешке?

Я осмотрелся по сторонам. Высокий мрачный потолок. Голые стены, совсем пустые.

Вдруг, приглядевшись, я увидел, что стены вовсе не пустые – на них были развешаны какие-то непонятные предметы. Я подошёл поближе и задрожал от ужаса. Впервые в жизни понял, что холодный пот – не фигура речи, а истинное явление натуры: непроизвольно дотронулся до лба, и он оказался весь липкий, мокрый и холодный.

На стенах в строгом геометрическом порядке располагались ржавые цепи с кандалами, чудовищные шипастые бичи, семихвостные плети и прочие орудия, предназначенные для бесчеловечных истязаний.

Нас действительно заточили в пыточный застенок!

Я не считаю себя трусом, но тут у меня вырвался настоящий вопль ужаса.

Эндлунг оторвал голову от локтя, сонно замигал, глядя по сторонам. Сказал, зевая:

– Доброе утро, Афанасий Степаныч. Только не говорите мне, что оно никакое не доброе. Я это и так вижу по вашей перекошенной физиономии.

Я показал дрожащим пальцем на орудия пыток. Лейтенант так и замер с разинутым ртом, не завершив зевок. Присвистнул, легко поднялся и снял со стены сначала кандалы, потом страшный бич. Повертел и так, и этак, покачал головой.

– Ох, проказники. Взгляните-ка…

Я боязливо взял бич и увидел, что он не кожаный, а совсем лёгкий и мягкий, из шелка. Оковы тоже оказались бутафорскими, железные обручи для запястий и щиколоток изнутри были проложены толстой стёганой тканью.

– Зачем это? – недоуменно спросил я.

– Надо полагать, что этот кабинет предназначен для садически-мазохических забав, – с видом знатока пояснил Эйдлунг.

– Каких забав?

– Зюкин, нельзя быть таким игнорамусом, при ваших-то талантах. Все люди делятся на две категории. – Он наставительно поднял палец. – Тех, кто любит мучить других, и тех, кто любит, чтобы его мучили. Первых зовут садистами, вторых мазохистами, уж не помню, почему. Вот вы, например, несомненный мазохист. Я читал, что именно мазохисты чаще всего идут в прислугу. А я, скорее, садист, потому что ужасно не люблю, когда меня колотят по мордасам, как вот давеча. Самые лучшие супружеские и дружеские пары образуются из садиста и мазохиста – один даёт то, что потребно другому. То есть, проще говоря, я вас лупцую и всяко обижаю, а вам это как пряник. Понятно?

Нет, мне это было совсем непонятно, но я вспомнил загадочные слова вчерашней нимфы и предположил, что в странной теории Эндлунга, возможно, есть доля истины.

Относительно кнутов и цепей я успокоился, но и без того причин для терзаний у меня было сколько угодно. Во-первых, собственная участь. Неужто нас и вправду собрались заморить здесь голодом и жаждой?

Мы подошли к внешней стене, лейтенант встал мне на плечи и долго кричал в окошко зычным голосом, но с улицы нас явно не слышали. Потом мы стали колотить в дверь. Изнутри она была обита войлоком, и удары выходили глухими. А снаружи не доносилось ни единого звука.

Во-вторых, меня угнетала глупость создавшегося положения. Вчера мадемуазель Деклик должна была установить местонахождение Линда. Сегодня Фандорин будет проводить операцию по освобождению Михаила Георгиевича, а я сижу тут, как мышь в мышеловке, и всё по собственной дурости.

Ну а в-третьих, очень хотелось есть. Ведь вчера не ужинали.

Я поневоле вздохнул.