Коронка в пиках до валета. Каторга

— На шпиль! — скомандовал старший офицер. — Гребные суда — к подъему! Трап — к подъему! Крепить орудия! — Слова команды следовали одно за другим.

И вот «Диана» освободилась от всех связей с родной землей, и ровно через четыре минуты она как-то сразу вся сверху донизу оделась в свое белоснежное парусное одеяние и, слегка наклонившись, тронулась с места стоянки. Кронштадт и бесчисленные лодки с провожавшими куда-то вдруг стали отодвигаться, уменьшаться и постепенно тонуть в сером промозглом тумане.

Прощальный салют из судовых орудий. Ответный — с верков форта, и церемония прощания окончилась.

— Ну, и погода! Собака, а не погода!.. Пойду в кают-компанию, — и старший офицер Степан Степанович Гнедой, толстенький старый холостяк, покатился в кают-компанию, потирая на ходу озябшие руки.

…По серому небу низко неслись рваные тучи. В снастях фрегата завывал резкий упорный норд-ост, кренивший «Диану» на левый борт. За Кронштадтом начало покачивать, и белые зайчики забегали по грязным взбудораженным волнам Финского залива. Палуба опустела: кто побежал переодеваться (промокли все под дождем еще в Кронштадте), кто в кают-компанию погреться. Оставшиеся на палубе, облеклись в дождевики и зюйд-вестки.

На капитанском мостике маячили только три фигуры — командира, вахтенного и старого штурмана Ивана Ивановича Рулева, который напрягал все свое зрение, чтобы сквозь густую сеть мелкого дождя как-нибудь не пропустить маяки.

Прошли Толбухин маяк и сразу попали в безбрежное море тумана. Ветер заметно крепчал, и старый корпус «Дианы» под напором волн стал поскрипывать и вздрагивать.

— Вперед смотреть! — раздалась команда с мостика.

— Есть смотреть! — донеслось откуда-то издалека, с самого носа. У бушприта в особых корзинках сидели караульные, которые должны были смотреть вперед и следить за встречными судами.

Пассажиры «Дианы»

«Диану» стало покачивать основательно. Вдруг на палубу выбежал из своей каюты консул, плывший в Мельбурн. Бледный подбежал он к капитанскому мостику и стал неистово кричать:

— Господин командир! Господин командир! Бросьте якорь, моей жене дурно!

Командир сперва не понял его, но, поняв, сердито отвернулся.

Консул кинулся к борту, нагнулся над водами Финского залива, и через минуту, зеленый, убежал в каюту. И на смену ему на пустой палубе появились две мрачные фигуры в рясах. Судовой иеромонах Паисий вывел на чистый воздух своего сотоварища Спиридония, которого от качки стало «травить» в каюте. Спиридоний в первый раз плавал в море и потому почувствовал себя дурно сразу же за Кронштадтом. В душной каюте, иллюминаторы которой были задраены, он скоро совсем раскис и с ужасом заметил, что качка выворачивает его кишки. Паисий, уже побывавший в море, вывел его на воздух, но здесь Спиридония постигла новая беда — он не смог устоять на месте, его стало мотать: побежит к одному борту, потом вдруг дерет к другому. Стал Паисий гоняться за ним, но изловить не мог. Между тем Спиридоний поскользнулся и грохнулся на палубу. Теперь он уже не бегал, а попросту катался по склизкой палубе — от борта к борту. Стукнется головой об один борт — заорет: «За що? Господи! за що?!» (украинец был) — и катится к другому борту. Треснется об этот борт — опять заорет: «За що?! за що?!».

С капитанского мостика смотрели с любопытством на эту сценку и даже с некоторым злорадством, особенно старший штурман. Все были недовольны присутствием этого лишнего пассажира: суеверные моряки побаивались, что обилие священных особ на корабле может ему принести несчастие — испортит весь «вояж». К тому же Спиридоний не вызывал никаких симпатий. Носились слухи, что его послали просвещать аляскинских туземцев не потому, что он был красноречив или знал туземные языки, а потому, что он проштрафился — уличен был в поступках, «не соответствующих монашескому званию». Но это бы еще ничего! А просто «равноапостольный» (так прозвали его мичмана) всем успел надоесть: забрался на «Диану» за неделю до отхода и для практики в апостольном деле стал надоедать всем усердными попытками насадить нравственность и благочестие, особенно среди морской молодежи. Они, впрочем, открыли способ отделываться от назойливого монаха: надо было поднести ему стакан мадеры или показать какой-нибудь пикантный рисуночек, и он тогда успокаивался.

Совсем иначе держал себя на корабле Паисий. Это был хмурый монах, который уже сделал два кругосветных путешествия. За все это время он ни разу не сошел на берег — все в своей каюте сидел. Отправит все богослужения — и марш к себе в каюту, а дверь — на ключ! Пообедает в кают-компании и опять к себе! Когда молодые мичмана приставали было к нему с предложением сойти на берег и посмотреть на хорошеньких туземок, Паисий хмурился, отмахивался и говорил:

— Голые! соблазн! — и замыкался в свою каюту.