Коронка в пиках до валета. Каторга

Теперь от прежнего гордого, заносчивого, нелюбимого даже каторгой за презрительный нрав и за гордость Паклина не осталось и следа.

– Теперь я тише воды, ниже травы. Обидят – стерплю! – улыбаясь, говорил Паклин, и на его отталкивающем лице играет милая, добрая улыбка, – другой раз и не стерпел бы, да вспомнишь про жену и про детей, – ну и покоришься.

В Корсаковске – как я уже говорил – Паклин получил в сожительницы молодую, хорошенькую девушку, «скопческую богородицу», сосланную на Сахалин. Она народила ему детей. Паклин превратился в нежного, любящего мужа и отца, отличного работящего хозяина.

Зажив «людской жизнью», по его выражению, Паклин стал вникать в людские горести и нужды, и в его стихах, которые он писал и пишет постоянно, зазвучали иные ноты. Реже стало попадаться «я», и в стихах зазвучали, так сказать, «гражданские мотивы».

Есть кусочек земли
Между синих морей,
Обитаем зверьми
И приют дикарей.
Над ним светит луна,
Солнце греет тепло,
И морская волна
Лижет берег его.
Не было, как сейчас,
Из Руси никого,
Называют у нас
Сахалином его.
Были видны одни
Лишь вершины хребтов,
А теперь поглядишь,
Сколько сел и портов!
И теперь каждый год,
Лишь настанет весна,
«Ярославль»-пароход
Уже тянет сюда
Осужденных навек,
Негодящий народ.
Сотен семь человек
Привезет пароход.
Проворчит капитан,
Не уронит слезу:
«Ждите, осенью вам
Я сестер привезу».
Обливаясь слезьми,
Остается народ.
Уж на берег свезли,
И ушел пароход.
А на пристани к нам
Уж конвой приступил.
Толстобрюхий Адам [60]
Окружной прикатил.
А за ним пешкурой
И смотритель идет.
Говорит окружной:
– Принимайте народ!
– Где же писарь? Скорей
Перекличку! – Сейчас!
– Ерофеев Андрей,
Черемушников Влас,
Разуваев Ерем!
Раздеваев Федот,
Растегаев Пахом!
По порядку идет.
Вот подходит один,
Говорит: Эге, брат!
Ты, как видно, иван,
У тебя волчий взгляд!
Ты бродяга? – Кто я?
– Говори, негодяй!
– Кто-де я? [61]– Вишь, свинья!
Эй, палач, разгибай!
Запорю! Водку пьешь?
– Никак нет, я не пью.
– Здесь бродяжить пойдешь,
В кандалы закую.
Мне покорен здесь всяк,
До небес высоко…
Вмиг узнаешь маяк… [62]
До царя далеко!
Без вины дать бы сто, [63]
Наказать бы я мог!
Для меня вы ничто,
Я вам царь, я вам Бог.

– Ради Бога, – просил меня Паклин, – напечатайте мои стихи. Пусть дойдет до людей стон заживо похороненного человека.

Таков Paklin.

IV

С бродягой Луговским я познакомился при очень трагических обстоятельствах.

Он сидел в одиночке в кандальном отделении Онорской тюрьмы и думал:

«Повесят или не повесят?»

Накануне он, писарь тюремной канцелярии, в пьяном виде убежал, захватив револьвер и «давши клятву перед товарищами» застрелить бывшего смотрителя тюрьмы, приехавшего в Онор за вещами.

Всю ночь в смотрительской квартире, где остановился и бывший смотритель, не спали, ожидая выстрела в окно. Наутро Луговского поймали.

Шел спор. Бывший смотритель, раздраженный, разозленный, кричал:

– Вам хорошо говорить – не вас хотели убить. А у меня жена, дети. Вы этого не смеете так оставить! Я губернатору донесу. Каторга и так распущена. Пусть его судят за то, что хотел меня убить. Надо дать каторге пример!

За такие деяния на Сахалине смертная казнь. Новый начальник, более мягкий, уговаривал его не начинать дела:

– Это было просто пьяное бахвальство. Высидит за это в карцере, да и все!

Эти споры тянулись двое суток.

Луговской знал о них, и, когда я заходил к нему утешить и ободрить, он со слезами на глазах и со смертной тоской в голосе говорил:

– Один бы конец! Только скорей бы! Скорей с этого света!

Преступление, за которое Луговской попал в каторгу, это то же преступление, за покушение на которое мы так аплодируем Валентину в «Фаусте». [64]

Он убил обольстителя своей сестры.

Попав за это в среду профессиональных убийц, грабителей, людей-зверей, Луговской, по его словам, «испугался» и бежал…