Коронованная распутница

Франц Яковлевич покачал головой. Ай да Алексашка! Ну надо же! С его-то свиным русским рылом попытался протиснуться в калашный ряд записных европейских интриганов! Все Алексашкины хитрости шиты толстыми белыми нитками. Про себя Лефорт знал, что мог выпить очень много и сохранить ясную голову, но уж если пьянел, то сразу, чохом, и ни на что галантное, тем более – приносить жертвы на алтарь Венере! – был совершенно не способен. То есть он мог поклясться на распятии, что невинности Анхен не лишал.

Вопрос: зачем Алексашка подсунул ему в постель девицу Монс? Впрочем, вернее всего, девицей она перестала быть уже давно – и все с помощью того же Алексашки. Значит, фаворит царя Петра решил устроить судьбу своей собственной фаворитки? Похвально. Весьма похвально! Но при чем тут Лефорт? Отчего выбор пал именно на него? За что ему выпала такая честь? С дочерью виноторговца более пристало иметь дело денщику Карлу Шпунту, а не генералу Лефорту!

Он распалял собственное негодование, а сам все внимательней рассматривал спящую Анхен. Все-таки редкостная красавица уродилась в семье виноторговца Монса! Ни сам Иоганн, ни его супруга даже и в былые времена (ведь Франц Яковлевич знал их уже десяток лет) не отличались красотой. Матрона, старшая дочь, довольно унылая особа – белобрысая и долговязая. Таков же и ее брат Филимон. Правда, младший сын, Виллим, сейчас еще совсем мальчик, напоминает истинного Купидона. А уж Анхен… Да ведь она просто восхитительна! Отчего это Франц Яковлевич, великий жрец в храмах Бахуса и Венеры, никогда не смотрел на нее как на взрослую женщину, а видел в Анхен всего лишь милую девочку? Вот и проглядел ее превращение в истинную красавицу.

Да пусть она будет хоть трижды дочерью виноторговца – такая красота сделала бы честь герцогине. Если ее приодеть и украсить драгоценностями, она будет выглядеть вполне подходящей подругой генералу государевой армии. Франц Яковлевич давно подумывал о том, чтобы завести постоянную любовницу. И по блядям надоело таскаться, и срамную болезнь того и гляди подцепишь. Отчего бы не приглядеться повнимательней к Анхен, коли уж так вышло? Может статься, он еще и поблагодарит проныру Алексашку?

Лефорт усмехнулся и позвонил, вызвав заспавшегося Карла. Велел подать себе воды, напился, сразу ощутив прилив новых сил. Потом снова прилег на кровать и начал «приглядываться» к красавице как мог, в том числе и на ощупь.

Разумеется, он не знал и не мог знать, что был для Анхен всего лишь ступенькой на пути к более высокой и труднодостижимой цели.

* * *

– Письмо… Скажи на милость, да где же я тебе это письмо возьму? – изумленно спросила Катерина. – У меня его нету!

– Да вот оно, в рукаве, – ткнул пальцем Иоганн, и Катерина увидела, что и в самом деле – за кружевную, накрахмаленную оторочку ее рукава засунут свернутый трубкой измятый лист, который она за минуту до того видела в руках Виллима. Наверное, он хотел спрятать его за свой обшлаг, а ненароком засунул в рукав обнимавшей его Катерины.

– В самом деле… да зачем тебе это письмо? – спросила она удивленно.

– Коли жить хочешь, не спрашивай! – буркнул Иоганн.

В это мгновение Катерина услышала, как задрожала лестница под тяжелыми шагами. Боже мой, это спускается Петр!.. Она без раздумий достала письмо из-за обшлага и протянула Иоганну.

Тот выхватил лист, развернул, бросил быстрый взгляд, усмехнулся – и швырнул письмо в печурку. А потом – Катерина и ахнуть не успела – Иоганн схватил ее за руку и потащил куда-то так напористо, словно вознамерился пройти сквозь стену. Однако он всего-навсего отшвырнул в сторону какую-то дерюжку, а потом сдвинул доску – оказывается, здесь была не бревенчатая, а дощатая стена – и проворно шмыгнул в щель.

Обернулся, протянул руку Катерине.

– Живо лезь!

Она кое-как протиснулась, цепляясь юбками.

Иоганн оттолкнул ее, сунулся опять в щель, задвинул дерюжку, поставил доску на место, схватил Катерину за руку и потащил куда-то снова по темному ходу. Идти приходилось, согнувшись в три погибели. Издалека доносилось хрюканье и кудахтанье, Катерина поняла, что они попали в какой-то сарайчик – один из тех, которые понастроили себе жители Санкт-Петербурга, чтобы не помереть с голоду в этом заболоченном, сыром, неприютном краю. Окрестные крестьяне привозили в город недостаточно продуктов и за все драли громадную цену, оттого город обрастал огородами, садами, хозяйственными пристроями к домам, сараюшками да хлевами, и каждое утро со звоном церковных колоколов сливались лай собак, коровье мычание и петушиное пение. Это необычайно раздражало Петра, который боялся, что из-за всех этих домовитых хозяев его стольный град, задуманный как европейский и необыкновенный, превратится в некое подобие самого обыкновенного патриархального русского городка. Катерина тоже терпеть не могла эти бедняцкие пристройки, но сейчас она благословляла их и их хозяев.