Коронованный лев

В конце концов, чем дом Уолсингема лучше дома Медины, который вчера чуть не спалили? Тем, что в последнее время там народу побольше? Действительно — побольше. Но… А, все равно все вилами по воде. Я подтащил к окну ближайшее кресло и уселся в него поудобнее, положив пару пистолетов на подоконник, а любимый клинок поперек коленей как милую девушку.

— Ладно, Огюст, если ты дежуришь первый, я пока вздремну.

А то когда еще удастся? Не завтра, уж точно.

XX. Bellum omnium

А спалось в кресле на удивление неплохо. Может быть потому, что каким-то образом от близости того, что должно случиться, казалось, что все уже кончилось — как бы оно там, в итоге, ни обернулось. Или как раз потому, что спалось в кресле, где все было под рукой, включая и врагов, что в самом доме, — уж мне-то они все же в большинстве своем были не друзья, — что в пяти шагах за его стенами. И раз они здесь, ни за кем не надо гоняться, никого не надо искать, ни решать, что с ними делать — все повернется как повернется. Все уже на месте. Почти.

Огюст так и не счел нужным меня разбудить, и взглянув с утра, проснувшись уже от света, на бледное, унылое сквозь оправленное в свинец стекло небо, расчеркиваемое птицами, я был ему за это благодарен. Он и сам заснул там, где сидел, положив руки на стол, а голову на руки, чуть не в обнимку с аркебузой. Я спустил было ноги с подоконника на пол, но, призадумавшись, притих. Вот и двадцать четвертое. Все-таки наступило. И теперь уже не заснуть. Может быть, в следующий раз — уже навечно. Чем дольше кое-кто не вспомнит, какой наступил день, тем лучше.

Но сегодня решать было не мне. Ведь было воскресенье. И Огюста разбудил колокольный звон.

Слышишь, воющий набат,
Точно стонет медный ад!
Эти звуки, в дикой муке, сказку ужасов твердят…[15]

— успел мысленно произнести я строки Эдгара По, еще прежде чем он пошевелился и со стуком выронил аркебузу.

А ведь утренний воскресный звон еще далеко не набатный.

Огюст выругался спросонья и снова раздался грохот — он тут же запустил руку в груду оружейного скарба перед собой.

— Огюст, это утро, — сказал я успокаивающе.

Огюст снова тихо чертыхнулся и огляделся.

— Вот и двадцать четвертое… Ничего не случилось?..

— Пока нет. Еще не вечер, — прибавил я.

— Тьфу ты!.. — Огюст встряхнул головой, окончательно просыпаясь. — Ты нарочно?

— Угу. Чтобы потом хуже не было.

— Да куда уж хуже… — Огюст задумчиво гипнотизировал остановившимся взглядом окно. — Если бы все уже случилось, было бы легче? — спросил он отрешенно.

— Не было бы, — сказал я уверенно, хотя понятия об этом не имел, и не исключено, что исподтишка думал обратное.

Огюст, не удержавшись, чуть улыбнулся.

— Да, стоит иногда смотреть правде в глаза.

«Хотя она такая переменчивая тварь», — подумал я. И почувствовал, что сказал именно правду.

Между тем, приглядываясь к Огюсту, я понял, что, строго говоря, ему уже легче. Слишком много невероятного, того, что воспринять по-человечески просто невозможно. А человеческий ум не в состоянии постоянно быть в напряжении, он просто отказывает, перестает воспринимать все так остро, как, казалось бы, должен был. И в какой-то степени все навалившееся не только сводило с ума, но и сглаживало ужасы, каких мы ожидали, отодвигая их с первого плана в сторону, делая их менее важными и настоящими. Конечно, до определенной степени. Только для определенной. Как вера в собственную смерть, которая, ведь, такая невероятная штука…

А может быть, это и значит — смотреть правде в глаза? То же самое, что не видеть мелочей, а абстрактная суть, по сути, мало что значит, и почти совсем не страшна.

Адмирал чувствовал себя с утра сносно, но находился в препаршивом настроении и яростно скрипел пером по бумаге, составляя уже которое письмо королю. Ведь все было так замечательно, когда он почти не выходил из Лувра. А теперь, когда он был буквально «выведен из обращения», его августейший названный сын даже не думал навещать своего бесценного и незаменимого наставника. Посмотрев на Колиньи, бесящегося в одиночестве и заводящее старое о том, что он не собирается позволять прятать себя как ненужную вещь, я сухо пообещал вернуться после обеда с нашими английскими друзьями и отправился домой.

На улицах, казалось, все страсти улеглись, все успокоилось. Воскресенье разливалось повсюду фальшивой благостью. По прежнему яркие небеса превращали Париж в мирный карамельный городок. Только в них кружилось откуда-то удивительно много воронья, согнанного звоном с колоколен. Неужели их всегда так много? Или все-таки сегодня особенно?

Я внезапно ощутил приступ острой ненависти к возможности предчувствий и любой мистике. В этом было слишком много от дешевой патетики и белыми нитками шитых фокусов. Но иногда так бывает и в жизни, и выглядит в ней еще отвратительней чем на сцене.