Коронованный лев

Тогда снова — либо все ложь, либо все возможно лишь до какой-то степени. В каком-то ограниченном пространстве. Может быть, если ничего нельзя «изменить», то можно — увеличить или уменьшить вероятность того, что может случиться. Ведь мы делаем то же самое всегда и в обычной жизни, мы не знаем всего, не знаем всех фигур и движущих сил, всех переменных и даже постоянных в уравнении, но стремясь к чему-то, мы увеличиваем его вероятность. Удача или неудача — всегда лотерея, но чем крепче и шире сеть, тем выше возможность удачи. Удача и тогда еще может легко ускользнуть. Но повсюду ли в «бесконечности», или пусть даже не в бесконечности так случится? Может, где-то окажется, что все было не зря.

Витые ажурные ворота приглашающе распахнулись при нашем приближении, и мы не без торжественности проехали сквозь строй встречающих в парадных ливреях. Мне показалось или в этой давно ставшей обыденной помпе действительно было сейчас что-то особенное? По-настоящему радостное? Что-то от пальмовых ветвей. Что-то зловещее. В пальмовых ветвях всегда есть что-то зловещее. Не всем ведь дано воскресать на третий день.

Врата за нами закрылись, кто-то принял запыленного страждущего Танкреда, нетерпеливо грызущего удила, кто-то принялся разбирать весь прибывший караван. Я подал руку совершенно не нуждавшейся в помощи Диане, и мы направились к дому под порыжевшими небесами, разрисованными закатной кистью — двухэтажному зданию с небольшими подобиями башенок, колоннадой у входа и каменными львами, сжимавшими в лапах щиты, «совсем не такими, как в львином дворике Альгамбры…» С чего бы мне припомнилась Альгамбра? Я же там никогда не бывал? По дороге Диана сорвала алую розу. Изабелла, улыбнувшись, сорвала белую. Камешки и песок под ногами похрустывали как тонкий лед. Вдохнув воздух, показавшийся мне невероятно свежим, я вдруг бездумно пробормотал под нос:

Вечер вытканный златом-серебром,
Месяц сотканный из прозрачности…

Диана посмотрела на меня, выгнув тонкую бровь, кажущуюся в подступающих издали сумерках почти прозрачной. На небе никакого месяца не было, если бы и была луна, она была бы почти полной, пусть уже убывающей. И день убывал, превращаясь во что-то мертвенное, если вглядеться сквозь его истончающуюся бледность.

Бледность светится гладким черепом,

— продолжил я, -

Мед — в дыхании однозначности.

Глаза Дианы расширились, но она по-прежнему ничего не спрашивала. А то, что я нес… Я никогда этого не придумывал, по крайней мере, не в таких словах. И нигде не слышал. И не читал. И в то же время, слова, которые могли прозвучать здесь и сейчас, подбирались именно здесь и сейчас, сплетая словесную форму призраку, у которого она уже когда-то была, но превратилась в какие-то абстрактные образы, снова оживающие, строка за строкой.

Сад печалью окутан сладостной,
Грез несбыточных слышно пение.
Отчего тишиною радостной
К нам приходит мысль о забвении?

Эта радость — страшна, пронзительна,

Будто гибель сама невестится.
И с овчинку нам Вечность кажется.
И зовет красота — повеситься!

Я криво усмехнулся. Последняя строчка была насмешкой, как, в сущности, и все эти строчки, но насмешкой только наполовину.

— Какая гнусность, — с чувством произнесла Диана.

— Это не мое, — сказал я, и с удивлением, каждой клеточкой почувствовал, что солгал. Вопрос стоял не в том, мое это было, или не мое, а где, когда и который именно «я» это когда-то придумал. Ни в одном из своих прошлых я этого не помнил.

— А по-моему, очень даже ничего, — задумчиво кивнула головой Изабелла, опираясь на руку укоризненно глядящего Рауля и крутя в пальцах белую розу. — В этом есть свой смысл.

— Ты слышала? — удивился я. Мне показалось, я говорил тихо.

— Да, кажется, когда-то я это уже слышала, — довольно загадочно откликнулась Изабелла и вздохнула. — Даже не хочется заходить в дом. Но неизбежного это не оттянет.

Я пристально посмотрел на дом.

— В нем нет ничего страшного. И львы не злые.

— Нет, — меланхолично сказал Рауль. — Но это будет значить, что мы окончательно и фатально прибыли на место действия.

— Городские ворота не только позади, но уже должны быть заперты, — негромко и зловеще напомнила Диана, — на ночь.

Мы как по команде покосились на Огюста, которому что-то негромко говорил Готье, зачем-то рассеянно помахивая отцепленным тяжелым кинжалом в ножнах. Отец немного поодаль выслушивал доклады старших слуг и отдавал им какие-то распоряжения. Входить под крышу никто не торопился. Отец вдруг сорвался с места и вместе с не отстающими от него Антуаном и экономом Ангерраном быстро, решительным шагом, прошел мимо нас к крыльцу. Поравнявшись с нами, он подмигнул и не сбавляя шага, без колебаний, устремился дальше.