Коронованный лев

— Ну, что ж, осталось только несколько шагов, — сказал я, поглядев ему вслед. И вскоре этих шагов не осталось.

Дом встретил одновременно прохладной спокойной тенью и теплом и живыми огоньками. Мы прошли по шахматным плитам к мраморной лестнице, где наконец разделились и, сопровождаемые слугами, разошлись по приготовленным и ждущим нас комнатам. Еще один позолоченный глобус на еще одном столе, темно-пунцовые занавеси, отблески камина и свечей, отражающиеся в серебре, плеск воды, в которую нельзя войти дважды, но она мерно и мирно плещется, чуть мерцая в удерживающих ее сосудах и, как будто, никуда не спешит, лишь лениво и нехотя рассеиваясь брызгами. А еще — она испаряется, всегда, хоть это может быть не видно. Теплая — быстрее, холодная — медленней.

Странное чувство, охватившее еще в саду или еще раньше, холодный полусон — полумечта, полукошмар, вечерние чары, от которых засыпают на века или просыпаются через триста лет или становятся стариками за одну ночь. Угасающий день догорит дотла и появятся звезды, которые тоже когда-нибудь догорят — по их меркам, так же быстро как умирают бабочки и легко, как ангелы танцуют на острие иглы.

— Вы что-то устали, сударь, — не удержавшись, с легкой тревогой сказал Мишель, бросая на меня искоса оценивающие взгляды. Глаза у Мишеля были ясные и блестящие как у сурка. И поразительно живые.

— Только это и знаешь, возвращаясь из царства мертвых, — изрек я. — Что каждый твой миг — уже невозможность, но вот она — ее можно потрогать. Но уже в следующий миг это все ничего не значит. И значит, не значило никогда.

Мишель не впервой слушал подобную поэтическую чушь, но почему-то отказался на этот раз воспринимать ее поэтической и прищурился.

— Должно быть, утреннее происшествие произвело на вас неприятное впечатление.

— Чепуха, такое то и дело случается.

— Но по дороге… — пробормотал Мишель почти себе под нос, собирая предметы, которые следовало унести, — да и если говорить, у вас уже который день сердце не на месте.

— Это который же? — спросил я мрачным подозрением, в котором было, впрочем, слишком много безразличия.

— Третий… четвертый? — предположил Мишель. И нахмурившись, посмотрел на серебряный таз с таким видом, будто только что его изваял и раздумывал, не надо ли в нем что-то поправить — с помощью не подобающего серебру долота. — Просто я вас несколько лет таким не видел.

— Но уже видел? — это было даже интересно.

Мишель кивнул и оторвал взгляд от таза.

— На войне.

— Гм.

— Вы не удивлены.

— А тебе самому, Мишель, не кажется, что войной уже пахнет?

— С чего бы это?.. — Мишель опомнился. — Прошу прощенья, но ведь все думают, что будет наоборот.

— Да, наверное так и будет. — Я снова пожал плечами.

Мишель расстроенно помотал головой.

— Значит, говорите, будет?..

— Ничего я не говорю.

Мишель понял, что заходит уже далеко, — и впрямь ведь далеко — через пару недель он может решить, что мы обо всем знали заранее. Ну и ладно. Что тогда он может подумать об Огюсте? Из него зачинщик Варфоломеевской ночи вышел бы так себе. Я вздохнул. Можно послать Мишеля к черту, и больше, похоже, ничего не остается. Я слишком расстроен и взвинчен для того, чтобы это можно было успешно скрыть. Хотя нет — я еще очень даже сдержан, раз не ношусь по потолку и не прикидываюсь курицей и ячменным зерном одновременно.

— Мишель, я просто устал и у меня паршивые предчувствия, — я сказал это почти не подумав и, кажется, попал в точку. Мишель уже почти от дверей изобразил что-то похожее на понимающую извиняющуюся улыбку и как будто сразу потерял тревожный интерес к тому, что можно обозначить таким ненадежным словом как «предчувствие».

Какой бред — успокаивать собственных слуг… Черт возьми, а как же, интересно, вообще живут заговорщики? Вот, бедолаги… Хотя, что за отстраненность? Какие еще «они»? Себя самого не хватает?.. Но я еще понимаю заговор, в котором сам выбираешь цель или хотя бы противника. И цель должна быть сколько-нибудь понятной и практичной. Или пусть даже идеалистичной, но все равно понятной. Брут знал, кого и за что ему убивать. Вот только было ли ему легче? Может, и нет. Но такого абсурда он себе даже представить не мог бы. Единственное, что хорошо — никто другой это себе тоже представить не в силах, а потому, подозревай, не подозревай, все равно промахнешься. Но — никто другой кроме тех, кого мы, предположительно, ищем. А раз они разбираются в этом куда лучше нас, то еще кто кого найдет? Глупый вопрос. И насчет дурных предчувствий, к чему бы они не относились, я был совершенно откровенен — они у меня есть. Пусть я никогда не мог похвастаться даром предвиденья, как…

Только что желая тихо и мирно скончаться в своем кресле, я вскочил, будто меня подбросило изнутри болезненным ударом разрывающей пружины. А ведь этого-то удара я, кажется, ждал.

Дверь снова открылась — вернулся Мишель с подносом, уставленным блюдами и горшочками с самыми дразнящими ароматами. Похоже, он снова что-то обдумывал.

— Прошу прощенья, мой господин. Позволено ли мне будет спросить?

— Спрашивай, — я обреченно махнул рукой.