Коронованный лев

В зале не осталось ни одного целого стола или стула, как будто их рубили топорами. Обломки мебели и черепки, пол залит и заляпан вином, сидром, маслом, остатками пищи, всякой дрянью, — все вместе это испаряло тошнотворный аромат, — но все-таки, не кровью.

Я прошел в дальний угол, осматривая следы погрома, и только приблизившись вплотную, понял, что зал не совсем безлюден и тут не только хлам. Забившись под изломанные доски, в углу пряталась девушка, кажется, одна из местных служанок — я не помнил, видел ли ее раньше, да если бы и видел, то вряд ли бы узнал — чумазое лицо в тени и два испуганных глаза. Сидела она тихо, как мышка.

— Эй, — мягко позвал я, наклонившись. — Ты цела?

Ответом мне было молчание. Рауль и Теодор остановились на лестнице и посмотрели через перила.

— Все ушли, не бойся.

Молчание. Моргнула, но не шелохнулась. Ладно. Пусть сидит. Хуже ей там не будет. По крайней мере, пока. Зачем ее оттуда вытаскивать, нарываясь на истерику? Я махнул рукой, друзья пожали плечами.

— Эй, мэтр Жако! — трубно позвал Пуаре. — Вы тут? Что произошло?

Я вернулся в середину зала и посмотрел на лежавшую там разбитую декоративную статуэтку девы Марии, погребенную под развалившимися овощами и какой-то кашей.

Не смешно, черт побери… Не смешно…

Разве так и должно было быть? Неужели все так и «было»? Это казалось дикостью и глупостью, фальшивой нарочитой игрой. Но разве это большая дикость и глупость чем Варфоломеевская ночь?

Наверху что-то упало, слабо хлопнула дверь, послышались шаркающие шаги.

— Мэтр Жако… — каким-то чужим неуверенным голосом произнес Пуаре. Рауль молчал. Но молчал он «громко». Он умел на удивление красноречиво молчать, с сотней неповторимых оттенков. И разве не молчал он сегодня почти весь вечер.

Наверху стало чуть светлее — будто на галерею выплыл колеблющийся бледный призрак. Хозяин разгромленной таверны держал в руках закопченную масляную лампу. Почему закопченную? Где он нашел здесь закопченную лампу?..

Дикое чувство — как будто того, что было еще несколько часов назад, не было никогда, никогда не было самой приличной таверны Парижа, не было веселого, умного и острого, но не злого на язык мэтра Жако. Одежда висела на нем как лохмотья, будто ее владелец исхудал за последние часы как за месяц изнурительного поста. На бледном светящемся пятне, напоминающем череп, темнели глазницы, как наглухо забитые двери, а когда качнулась лампа, бледная кожа отлила зловещей неестественной синевой. Рауль застыл на месте изваяньем менее подвижным, чем пресловутая статуя командора, Пуаре непроизвольно попятился, с шумом воткнувшись в перила. Им навстречу вышел не человек — это был мертвец, все еще шедший и державший в руке масляную лампу.

— Вы вернулись, — прошелестел бесплотный полушепот в гробовой тишине. — Зачем?

— Помочь вам, — негромко сказал Рауль, осторожно, чтобы не взволновать его, скользнув вперед и забрав из безвольной руки лампу. Пуаре тоже шагнул вперед и почти нежно подхватил старика за локоть.

Тот вдруг дернулся, слабо, но ожесточенно вырываясь.

— Будьте вы прокляты! — дрожащим голосом воскликнул трактирщик с горьким ожесточением. — Будьте вы все… прокляты!..

— Мэтр Жако! — настойчиво громко позвал Пуаре, с горечью встопорщив белокурые усы. — Вы что, не узнаете нас?

Трактирщик всхлипнул, издал звук, похожий на скулеж умирающей собаки и повалился ему на руки, обмякнув, как ком теста. Теодор растерянно опустил его на пол.

— Может, и узнал, — с каким-то свирепым спокойствием заметил Рауль, ставя лампу рядом. — Для того, чтобы город был отдан на разграбление, кто-то же должен был его отдать.

Пуаре слегка дернулся, но не ответил. В конце концов, о чем же еще он толковал нам весь день.

— Он жив? — спросил я, быстро поднявшись к ним.

— В обмороке, — сказал Теодор. — Перенесем куда, или как?

Рауль снова поднял лампу. Я наклонился и подержал тонкое сухое запястье, безвольное и холодеющее, коснулся шеи, но и там не нашел никакого намека на пульс.

— Мертв. У него удар.

— С чего ты был так уверен? — изумился Пуаре.

— Возможно, вы стояли слишком близко, чтобы заметить. — Когда-то я полагал, что все это сказки — печать смерти на лицах людей, что должны скоро умереть — заостряющиеся черты, будто вырезанные из полупрозрачного воска, сквозь который просвечивает череп. Когда я увидел такое впервые, то не поверил своим глазам и не придал значения — того единственного значения, которое было верным. Но очень скоро я понял, что, увы, не ошибся. И сколько потом раз приходилось не ошибаться.

— О Господи… — Пуаре перекрестился сам и перекрестил покойного. — Без священника, без отпущенья, с проклятьем на губах… — На его лице отразилась настоящая мука и бесконечная жалость. Мы с Раулем тоже перекрестились. Я снова взял руку покойного, накрыл его ладонь своей.