Коронованный лев

— Теперь, вместе с плоскостью Земли, хорошо бы еще разделаться со сказками о непогрешимости папы, — кровожадно-весело подмигнул Роли.

— Ну что ж, — желая всех помирить, наивно проговорил Жак-Анри, — Ведь у каждого своя правда…

Его брат неопределенно фыркнул, но все же сдержался, не желая рушить его иллюзии.

— Скорее, у каждого свой самообман, — сказал я, даже не думая шутить, и Огюст посмотрел на меня подозрительно, будто я собирался сжульничать. Роли рассмеялся.

— Это точно!

— У… какой упадок духа, — без малейшего сокрушения отметил д’Обинье.

Сидни с усмешкой рассеянно пощипал свои тонкие усы.

— И я готов побиться об заклад, что это все — познаний горький плод! — продекламировал он.

Жаль, подумал я, раньше я не настолько интересовался поэзией в целом и Сидни в частности, чтобы заучить, в каком году он написал тот или иной свой сонет. И вдруг мне вспомнилось то, что сказал Сидни еще несколько дней назад: «все это только bellum omnium contra omnes»… Разве это не изречение Томаса Гоббса, который родится только спустя пятнадцать лет? Но кажется, я слышал его тут и раньше, еще до слов Сидни. Нет, все-таки первым их сказал не он, даже если эти слова и проникли сюда не самым естественным образом…

— Ну нет, — заявил Роли. — Познание — превыше всего! Так что и в горьких плодах есть своя сладость.

— А в картофеле есть крахмал, — уныло прибавил Огюст, вызвав недоуменные, но незаинтересованные взгляды. Если Роли и суждено привезти картофель из Америки, этой идеей он явно еще не загорелся. Я покосился украдкой на Мержи — тот подмигивал младшему брату, явно думая о чем-то постороннем и уж точно не о картофеле. Возможно, просто не расслышал. Я с тревогой посмотрел на Огюста и приподнял бровь — он бы еще заговорил про никотин в табаке, даром что ли Роли потом разнесет эту привычку по всей Европе. Огюст меня проигнорировал. Его явно грызла тоска и опасное отчаянное желание поймать хоть кого-то «на живца», а потом — хоть потоп. Пока, похоже, не получалось.

— А в яблоках есть червячки, — усмехнулся д’Обинье. — Я уже не говорю о водящихся рядом змиях — они еще крупнее червячков!

Роли протестуще замахал руками.

— Оставьте! Это совсем не то.

— Ну, не скажите… — вставил Жак-Анри. — Ведь плод познания в райском саду…

— Малыш, — грозно прервал Роли, хмуря брови. — Давай не будем ссориться. Где ты тут видишь райский сад?..

— Резонно, — заметил со смехом Мержи-старший.

Но мое внимание отчего-то привлек совсем другой взрыв смеха неподалеку — был в нем странно раздражающий призвук. Я бросил взгляд в сторону, и меня кольнула тревога, когда я увидел еще одну знакомую фигуру. И знакомую отнюдь не в лучшем смысле. В компании Брантома, где я прежде заметил Диану, теперь, спиной к нам, стоял никто иной, как мой старинный заклятый враг, которого, по утверждениям некоторых, не было в Париже, хотя это, пожалуй, действительно было бы нелогично.

Да, я обещал с ним не драться. Но если там рядом была Диана…

— Прошу меня простить, — пробормотал я, не отрывая от него взгляда. — Я вынужден вас оставить.

— О да, — пробормотал Мержи, проследив за моим взглядом. — Только не лейте кровь прилюдно…

— А в чем дело? — с любопытством спросил его младший брат, но ответа я уже не слышал, движимый каким-то маниакальным притяжением, я сделал несколько шагов и… остановился как вкопанный.

— Фландрия — это только начало! — громко и развязно воскликнул Дизак. — Мы должны стать империей, мы захватим полмира, а потом и весь мир! Зачем ждать еще двести лет?..

Чепуха, — подумал я. — Это обычные слова. Не больше чем «да здравствует просвещение!». Мало ли что можно провозгласить. Да и империя при Карле Великом уже была. Это только кажется, что в этом есть что-то новое. Не принимать же за откровение лишь странные интонации человека, к которому я априори отношусь предвзято. Но «двести лет»… Не сто, не тысяча, не триста…

Я успел заметить, что Дианы рядом не было, и немного успокоился.

— Ура Карлу Великому! — дурашливо обрадовался Брантом и слегка стушевался, заметив меня и сообразив, что может случиться спонтанный дебош.

— Рад всех приветствовать, — сказал я с шальной несдержанной ноткой, сделав последний шаг. Дизак повернулся и со смешливым изумлением вскинул брови, в глазах его блуждал странный блеск. Пьян? А меня-то что так опьянило? Наполеоновская эпоха двести с лишним лет спустя?

— Да неужели? — обратился я прямо к нему. — Так-таки империей? Вы что же, сами это придумали?

Кто-то из дам нервно хихикнул, одни отступили подальше, другие, наоборот, придвинулись ближе.

— Неужели малыш Шарди имеет что-то против? — с ехидцей вопросил он в ответ, иронично подкрутив ус, составивший бы честь любому мышиному королю. — А против короны и короля у вас тоже есть какие-то возражения? Или даже соображения? — На дне глаз вспыхнуло нечто зловещее, на мгновение, но не более — и пропало. На дне его глаз на мгновение, но не более, вспыхнуло нечто зловещее — и пропало. Осталось разве что какое-то затаенное веселье. Как, кажется, и у меня самого?