Короткая фантастическая жизнь Оскара Вау

Это был мой грандиозный успех в роли шлюхи. Я знала, что у него есть деньги, иначе не попросила бы, я его не грабила. И, если не ошибаюсь, мы сделали это раз девять общим счетом, так что, на мой взгляд, он получил больше, чем отдал. Потом мы сидели в номере мотеля, я пила ром, он втягивал носом кокаин из пакетика. Он не был разговорчив, что меня устраивало. После всего ему было немного стыдно, и я ликовала. Это были деньги на обучение дочки, ныл он. Бла-бла-бла-бла. Укради их у государства, посоветовала я с улыбкой. Он довез меня до дома, и на прощанье я его поцеловала только затем, чтобы посмотреть, как он отпрянет.

С Ла Инкой я тогда не разговаривала, но она не молчала. Учись хорошо, повторяла она, старайся. Навещай меня по возможности. И помни, откуда ты родом. Она собрала мои вещи, упаковала. Я была слишком сердита, чтобы подумать о ней, о том, как ей будет уныло без меня. Она оставалась одна в этой жизни – сначала мать уехала, теперь я. Ла Инка принялась запирать ставни, двери, словно сама куда-то уезжала.

– Что? – спросила я. – Ты едешь со мной?

– Нет, иха. Я собираюсь в деревню.

– Но ты ненавидишь деревню!

– Надо поехать, – устало ответила она. – Хотя бы ненадолго.

А потом позвонил Оскар впервые за все время. В надежде помириться со мной теперь, когда я возвращаюсь.

– Итак, ты скоро будешь дома.

– Тебе от этого легче не станет, – сказала я.

– Не суди опрометчиво.

– «Не суди опрометчиво», – рассмеялась я. – Оскар, ты себя слышишь?

Он вздохнул:

– Постоянно.

Каждое утро, просыпаясь, я проверяла, целы ли мои деньги, спрятанные под кроватью. В те времена две тысячи долларов могли доставить тебя куда угодно; я, конечно, подумывала о Го а или Японии, о которой мне рассказывала одна девочка в школе. Тоже остров, но очень красивый, уверяла она. Совсем не похоже на Санто-Доминго.

А потом явилась она с шумом и треском. Она ничего не делала тихо, моя мать. Подкатила к дому не на обычном такси, но в большом черном лимузине, и со всего квартала сбежались дети поглазеть. Мать притворялась, будто не замечает собравшейся толпы. Водитель, разумеется, пытался ее охмурить. Она была худой, измотанной, и в искренность шофера я не верила.

– Оставьте ее в покое, – сказала я. – Постыдились бы.

Мать, глядя на Ла Инку, сокрушенно покачала головой. Ничему ты ее не научила.

У Ла Инки на лице ни один мускул не дрогнул. Учила, как могла.

И наконец момент истины, которого так боится любая дочь. Мать оглядывает меня с головы до ног. Я никогда не была в лучшей форме, никогда не чувствовала себя красивее и желаннее, и что же говорит эта стерва?

– Коньо, пэро ту си эрес фэа. Блин, какая же ты уродина.

И целого года с двумя месяцами как не бывало.

Теперь, когда я сама мать, я понимаю, что по-другому она повести себя просто не могла. Люди не меняются. Как говорится, спелый банан не позеленеет. Даже умирая, она не проявляла ко мне никаких чувств, хотя бы отдаленно похожих на любовь. Плакала она не по мне и не по себе, но только по Оскару. Ми поврэ ихо, стонала она. Ми поврэ ихо, мой бедный сынок. Всегда надеешься, что по крайней мере в самом конце с твоими родителями что-то произойдет и между вами возникнет хоть какая-то близость. Не наш случай.

Возможно, я убежала бы. Вернулась бы с ней в Штаты, а потом дожидалась, сгорая от нетерпения, но тихим огнем, медленным, как горит рисовая солома, пока они не потеряют бдительность, и тогда одним прекрасным утром я бы исчезла. Так исчез мой отец, и мать его больше никогда не видела. Исчезла бы, как все исчезает. Бесследно. Жила бы где-нибудь далеко-далеко. Была бы счастлива, я уверена в этом, и никогда бы не завела детей. Почернела бы на солнце, смысла прятаться от него больше не было бы, отпустила волосы, пусть растут как хотят, и она прошла бы мимо меня на улице, не узнав. Такая у меня была мечта. Но если за последние годы я и научилась чему-либо, то лишь одному: убежать нельзя. Как ни старайся. Единственный выход – это вход.

Догадываюсь, именно про это все истории в твоей книжке.

Да, несомненно: я бы убежала. И даже мысль о Ла Инке не остановила бы меня.

Но погиб Макс.

Я не видела его с тех пор, как объявила о нашем разрыве. Мой бедный Макс, любивший меня так, что выразить не мог. До чего же мне повезло, говорил он каждый раз, когда мы трахались. Общих знакомых у нас практически не было, и жили мы не по соседству. Иногда, когда партиец-«освободитель» вез меня в мотель, я могла бы поклясться, что видела Макса, петляющего средь машин в жутком вечернем движении, бобина с фильмом у него под мышкой (я уговаривала его купить рюкзак, но он отвечал, что так ему больше нравится). Мой храбрый Макс, проскальзывающий между бамперами, как ложь проскальзывает меж зубов.

Но однажды он таки промахнулся – из-за разбитого сердца, я уверена, – и его расплющило между автобусом на Сибао и автобусом на Бани́. Череп его раскололся на миллион кусочков, бобина отлетела на тротуар, целехонькая.

Я узнала о случившемся после похорон. Его сестра позвонила.