Короткая фантастическая жизнь Оскара Вау

Помнишь своего кузена, доктора из Ла-Веги? Того, что угодил в тюрьму за дурные слова о Трухильо? Так вот, знакомый одного знакомого другого знакомого говорит, что девочка – его дочка!

Дня два Ла Инка отказывалась в это верить. По Санто-Доминго бродит тьма всяких слухов о чем угодно. Ла Инке не верилось, что девочка могла уцелеть, и где – в Дальней Асуа, этом захолустье![101] Две ночи ей не спалось, пришлось убаюкивать себя мамахуаной, ромом пополам с красным вином и медом, и после того, как ей приснился покойный муж, а более всего с целью унять растревоженную совесть Ла Инка попросила соседа и своего лучшего пекаря Карлоса Мойа (парня, что месил для нее тесто, прежде чем сбежать и жениться) отвезти ее туда, где якобы жила эта девочка. Если она – дочь моего кузена, я пойму это, только взглянув на нее, заявила Ла Инка. Спустя сутки Ла Инка вернулась с невероятно высокой и невероятно тощей, полумертвой Бели́сией; с тех пор отношение Ла Инки к деревне и сельским жителям оставалось неизменно враждебным. Эти дикари не только обожгли девочку, они еще и запирали ее в курятнике на ночь! Сначала они не хотели показывать ей ребенка. Какая она вам родня, она черненькая. Но Ла Инка настаивала, грозно прикрикнула, и когда девочка вылезла из курятника, скрючившаяся от ожога, Ла Инка заглянула в ее горящие яростью глаза, и ей почудилось, будто это Абеляр и Сокорро глядят на нее. Ну и что, что черная кожа, – это она. Третья и последняя дочь. Некогда потерянная, а ныне обретенная.

– Я – твоя настоящая семья, – твердо сказала Ла Инка. – Я здесь, чтобы спасти тебя.

И так в один миг, в один вздох две жизни необратимо изменились. Ла Инка отвела Бели́ пустовавшую комнату, где когда-то ее муж дремал в дневные часы или занимался резьбой по дереву. Заполнила необходимые бумаги, чтобы девочка обзавелась именем и адресом, вызвала врачей. Ожоги были невиданно жестокими. (Минимум сто десять участков пораженной кожи.) Словно по спине девочки, начиная с затылка, провели раскаленной пятерней, оставив гниющую плоть. Артиллерийская воронка, шрам на теле мира, как после атомной бомбардировки. Как только Бели́ смогла носить нормальную одежду, Ла Инка принарядила девочку и сделала ее первую фотографию.

Вот она стоит перед домом, Ипатия Бели́сия Кабраль, третья и последняя дочь. Недоверчивая, угрюмая, замкнутая, искалеченная и заморенная деревенская девчонка, но взгляд и поза кричали, словно вывеска, намалеванная крупными готическими буквами: НЕУКРОТИМАЯ. Темнокожая, но явно дочь своих родителей. В этом не было сомнений. Уже выше Джеки, какой та была в расцвете юности. А глаза точно такого же цвета, как у ее отца, которого она никогда не видела.

(Не) помни обо мне

О девяти годах в Асуа (и ожоге) Бели́ никогда не упоминала. Будто стоило ей вырваться из Дальней Асуа и переместиться в Бани́, как эту главу своей жизни она целиком упаковала в контейнеры, в каких власти хранят ядерные отходы, трижды запечатанные мощным лазером и опущенные в темные неведомые траншеи ее души. Это многое объясняет в Бели́, если за сорок лет никому не рассказывала она о той полосе ее жизни – ни своей мадре, ни друзьям, ни любовникам, ни Гангстеру, ни мужу. И уж конечно, никогда ни слова своим обожаемым детям, Оскару и Лоле. Сорок лет молчания. То немногое, что мы знаем о днях Бели́ в Асуа, почерпнуто исключительно из разговоров, услышанных Ла Инкой, когда она приехала вызволять девочку из курятника ее так называемых «родителей». Даже сейчас от Ла Инки мало что услышишь, кроме «едва не уморили малышку».

На самом деле, я думаю, что, за исключением нескольких ключевых моментов, Бели́ никогда и не вспоминала о той жизни. Сдалась на милость амнезии, столь укорененной на Островах, – наполовину отрицаловке, наполовину самообману, мол, привиделось в страшном сне. Сдалась на милость мощному антильскому духу. И выковала себя заново.

Убежище