Короткая ночь долгой войны

Между тем истребителям прикрытия не обязательно сбивать самолеты противника, задача у них более важная: сохранить своих подопечных, отсекать вражеские истребители от групп штурмовиков. Конечно, ежели подвернется недотепа, вроде попавшегося сержанту, тут ловкий боец маху не даст. В остальных же случаях требование одно: сам умри, но противника к сопровождаемым не подпусти. У прикрывающих истребителей боевой счет ведется не по количеству уничтоженных фашистских самолетов, а по тому, сколько раз они сопровождали своих без потерь

В тот день отличившаяся пара совершила еще три боевых вылета, а вечером под крылом еще не остывшей машины сержанта, на кабине которой появилась белая звездочка - знак первой личной победы, собрались члены партбюро эскадрильи. В протоколе записано:

"Как отличившегося в боях за освобождение Северного Кавказа принять летчика-комсомольца В. П. Антонова (это фамилия сержанта. - И. А.) в члены ВКП   (б) с месячным испытательным сроком". Первую рекомендацию дал ему Журавлев. Хочется   снова  упомянуть о неискоренимой привычке "Духа Сталинграда", за которую бог знает сколько выговоров влепило ему начальство   различных   рангов. Сам он помалкивает об этом по сей день, а я знаю только, что впервые его наказали в Баксанах - выгнали из ЗАПа на фронт, однако наука впрок не пошла. Короче,   возвратившись с задания, он распускал группу на посадку, а сам, оставаясь над аэродромом в "сторожах", на случай появления непрошеных "гостей", разгонял свой самолет до максимала и делал на малой высоте несколько "бочек",   "иммельманов" или проносился боком на крыле.

Такой его трюк и засек однажды сам комдив, оказавшийся на аэродроме.

- Это что за архаровец бесчинствует там? - взвился генерал.

Командиру полка ничего не оставалось, как доложить, кто это. Комдив завелся еще больше, вызвал Журавлева.

- Безобразие! Это вы подаете подчиненным такой пример?

- Именно подчиненным, товарищ генерал. Воздушные бои зачастую приходится вести на предельно малых высотах, ведь мы конвойные! А летчики не приучены, боятся земли, не верят в возможности самолета. Вот я и показываю на практике, что можно делать при нужде и как делать. Лучше раз увидеть, чем...

- Вас никто не уполномочивал на это. Вы зам командира по политчасти, извольте заниматься своим делом.

- Показ и проверка в бою мое наипервейшее партийное дело.

- Так то в бою! А на аэродроме шальные гробы мне не нужны! Замечу еще раз- получите строгое взыскание, а сейчас объявляю вам выговор.

- Есть, выговор! - козырнул Журавлев и уже через два часа пронесся низко над землей вверх колесами при бурном восхищении всего аэродрома.

После этого уж и командир полка стал ворчать, на что Журавлев ответил с завидной непреклонностью:

- Лучше жизнь отдать за собственные убеждения, чем менять их ежечасно в угоду начальнику.

Управленцам дивизии, разумеется, стало известно о вызывающем поведении и неосторожных высказываниях Журавлева. Это было расценено как предумышленный подрыв   престижа нелетающего руководства и самовыпячивание, самореклама замполита- карьериста. Летая наравне с рядовыми летчиками, он-де стремится таким образом заработать дешевый авторитет и одновременно унизить старших по   должности. Не иначе как прицелился на место командира полка.

В таком духе говорили о Журавлеве почти в открытую и в политотделе, и в управлении дивизии. Страшный для врага в воздушном бою, он плохо ориентировался в интригах, терялся перед происками канцелярских "жучков". Терялся и тяжело переживал несправедливость. Завистливое шипенье, придирки тех, кто сам давно перестал летать в бой, угнетали "Дух Сталинграда", хотя он прекрасно знал, что зависть живуча и проявляет себя при всех социальных формациях, во все века. Это так, но на войне кому завидовать? Неужто тем, кто идет на смерть? Оказыва­ется, можно. То есть их славе, почету. Завидуют те, кто, достигнув чинов и отличий, притормозили... Иным из них уже не хочется рисковать, а чужие успехи по-прежнему не дают покоя. С неприязнью поглядывают они на подчиненных, честно исполняющих свою ратную работу.

Мы говорили об этом с Журавлевым вечером, сидя на берегу незамерзшего Ахтанизовского лимана. Погода стояла ясная, звезды высыпали миллионами, серебрилась водная гладь. Как всегда при антициклоне, потягивал сиверок, любимый ветер Журавлева. Он говорил: "Мой, родной, рязанский..."

Понятно было его настроение, но уж очень угнетенным показался он мне. Чтоб рассеять невеселые раздумья, я попытался шутить.

-   В общем-то, - говорю, - люди вокруг хорошие, желают тебе добра и долгой жизни. Из-за чего сыр-бор? Что ты летаешь не по чину много? Так товарищи хотят спасти тебя от смерти, и только. Логично?

Журавлев хмуро покосился на меня, затем все же улыбнулся, и   его   округлое лицо стало удивительно простодушным.

Логика, которую я подсовывал, была ему чужда. Такие, как он, обиду не глотают, не таят ее, они ею мучаются. Ведь бьют свои!