Короткая ночь долгой войны

Встречают меня, как сына родного, даже неловко становится. Я с непривычки глубоко растроган щедрыми изъявлениями гостеприимства, благодарю, извиняюсь за внезапное вторжение. В еще более затруднительное положение ставит меня старик своими язвительными вопросами: «Как могла опрокинуться машина и поранить Тоню? Почему возят людей на неисправном транспорте? Или водители слепые, не видят под собой поломанных мостов?» Какие мосты? Какой транспорт? - не соображу никак. Неужели Тоня попала еще и в автомобильную аварию? Наконец догадываюсь: она умышленно соврала, чтобы не рассказать о чепе в воздухе, не пугать родных. И я принимаюсь горячо уверять деда в безупречной работе автотранспорта и водителей, но бывает и на старуху проруха. Как мог знать шофер, что по мосту перед ним прошли танки? От их тяжести и треснули балки, потому и свалилась машина набок.

- Разве с моста? Тоня говорила на аэродроме, - прищурилась на меня Лена, - Вы просто скромничаете, не признаетесь, что вытащили Тоню из-под машины...

Уф, кажется, меня совсем запутали, надо выкарабкиваться.

- Правильно, - говорю, - на аэродроме. То есть мост почти на аэродрома, рядом... - объясняю я не совсем удачно. Надо поскорее уматывать отсюда, пока проныра девчонка не сбила меня окончательно с панталыку, От чаю категорически отказываюсь - жарко, но абрикосы из докторского сада, отборные, один в один, собранные Леной собственноручно, проглатываю, помнится, с косточками. Лена смотрит на меня так, словно я глотаю шпаги или факелы, а я чувствую себя как на вокзале; время вышло, поезд не отправляют, провожающие переминаются о ноги на ногу, говорить им больше не о чем, все поглядывают на часы и не знают, что делать. Хорошо хоть, хозяева ртов не закрывали, дед Афанасий по забывчивости то и дело повторял, прижимая руки к груди;

- Очень рады, очень рады, что Тонечка уехала в безопасное место, мы обязательно напишем об этом родителям. У нас здесь так бомбят, так бомбят!

Я изо всех сил поддакиваю старику. Счастлив неведающий! А знай он, где на самом деле немцы и чем занимается его внучка, что бы с ним стало? Нет, незачем бередить им сердце, тем более что мать и отец на фронте. Прощаюсь с хозяевами, тороплюсь на аэродром. Теперь я знаю маршрут Майданова, станица Большая Мартыновка на речке Сал, переправа через Дон возле Раздорской. Правда, документов у меня нет, все у коменданта, но плевать! Кто в воздухе проверяет документы? А прилечу к своим - новые выдадут.

В городе я пробыл часа четыре. За это время поток войск стал еще гуще, машины друг другу в кузов упираются, повозка на повозку громоздится, лошади ржут, ездовые обозов бранятся. Из узкого моста, как из огромного раструба, выпирает серая масса, постепенно рыхлеет, рассасывается городом. Все спешат на юг, один я - на север. Пробираюсь против шумного течения по обочине впритирку к заборам, перешагиваю через лежащих, обессиленных людей. Вот и Триумфальная арка Платова.

Внезапно по бурлящей колонне будто сквозняком потянуло. Головы людей, подобно магнитой стрелке, разом поворачиваются на север. Там, на небольшой высоте, среди зенитных разрывов покачиваются похожие на головастиков немецкие пикировщики.

«Восемнадцать... - насчитываю быстро. - Не иначе - летят бомбить мосты. Свора немаленькая...» Представляю, что произойдет там через минуту-другую: развороченные опоры, сброшенные в воду фермы и сам я, плывущий через Тузлов на аэродром со свертком одежды на голове. Но отступающие по спуску думают, видимо, иначе. Тревожная сирена вызывает всеобщее смятение, расшвыривает людей с дороги. Присматриваюсь внимательней к эволюциям «лаптежников» - и в груди тоскливо холодеет. Ох: не на мосты они летят...

Бросаюсь к ближайшей щели. Эге, люди, как поленья, один на другом доверху. А гул Ю-87 приближается. Я мечусь от щели к щели - все битком набиты. Кошу глазом в небо - фю-ю! - «штукасы» уже вытягиваются правым пеленгом, увеличивают дистанцию, я продолжаю торчать среди машин, повозок, лошадей, определив безошибочно наметанным глазом, что бомбы несомненно упадут на меня, именно в эту гибельную пробку. Какая дурацкая смерть, черт побери! Никогда не был я так нерешителен, как в эти секунды беспомощного ожидания конца. Слабый зенитный огонь не мешает ведущему немцев сделать четкий переворот через крыло, вереница пикировщиков устремляется к земле.

На спуске все замирает в предсмертном оцепенении, обрывается вой сирен, и лишь какой-то отчаянный, дошедший до исступления зенитчик упорно садит по немцам из своей пушчонки.