Короткая ночь долгой войны

В глазах появляется свет, и первое, что я вижу, - красная лампочка сияет распустившейся розой. «Вот она, погибель моя!» - думаю и плюю остервенело в форточку. Прижимаюсь к земле и тут замечаю, что и вторая нога шасси выпала. Я не против, да толку что? При тряске на посадке зависшая бомба шикарно взорвется. Единственный правильный выход - выпрыгнуть с парашютом, да уж больно неважнецким получается старт наступательной компании, и молодым пример безобразный: что может быть на войне сквернее неверия в собственное оружие? Стоп! А что, если... если отколоть богатырского «козла»? Отколоть и рвануть с форсажем на второй круг? Пусть бомба взорвется, но осколки, возможно, меня и не настигнут... Эх, была не была!

На аэродроме такие фокусы исключены. Выбираю место неподалеку, планирую. Ух, что тут поднялось! Эфир закачался от грома проклятий в мой адрес. Лабутин неистовствовал, я думал, мембраны в телефонах полопаются от грохота. А земля - вот она! Может, гляжу на нее в последний раз...

Исполняю феерического «козла», аж селезенка екает, и - по газам! Следом - форсаж. Самолет чуть зависает, дрожит на закритических углах - и пошел, по­шел... А я кошу глазом на панель, на красную лампочку - горит, зараза! Чушка висит подо мной, как и висела. Но теперь она мне не страшна: если не отцепилась при таком «козлище», то на приземлении «по-щербовски» никуда не денется.

И точно. Сажусь, заруливаю на стоянку, осторожно заглядываю в бомбовый отсек.   Он пустой, как небо над моей головой. Бомбы нет, лампочка красная горит! Кому же верить?

Подкатывает «виллис» Лабутина, и - небывалое дело! - меня почетно везут на КП. Окидываю взглядом стоянку: мои и Щербы ведомые на месте, самого комэска нет.

Не спрашивая о моем, мягко выражаясь, странном приземлении, Лабутин грозно вопрошает:

- Где вы бросили командира?

- Гм... До этой минуты я считал, что он нас бросил, - киваю на стоящих обособленно ведомых.

- Меня не интересует, что считаете лично вы!

- А за действия ведущего я не отвечаю.

От злости у Лабутина заходили желваки, лицо сделалось землистым. Он набычился, словно собрался ринуться на меня. В это время подбежал начальник штаба, протянул командиру листок бумаги, выдохнул:

- Телеграмма... «Труба (позывной аэродрома - авт.) Лабутину Щерба сел вынужденно аэродром N-ского полка летчик самолет порядке». Энский полк находится в Ольховке, километров сто шестьдесят севернее. Что ответить на телеграмму?

Лабутин помолчал угрюмо, коротко буркнул:

- Ничего.

Станислав Муханов подтолкнул меня в ребро, ухмыльнулся:

- Кажется, «труба» не Лабутину, а твоему шефу готовится...

Щерба прилетел утром измученный, измятый. Не поговорив ни с кем, направился к командиру. Что между ними было, не знаю. Позже Щерба подошел ко мне и, заглядывая виновато в глаза, открыл портсигар:

- Отойдем, покурим?

- Спасибо, не курю.

- Ну, так...

Мы пошли вдоль стоянки. Он курил махру, затягиваясь с треском, и молчал. Потом с натугой сказал:

- Ты на меня не обижайся, а? Лучше подмогни мне там... - показал в небо. - А здесь я тебя в обиду не дам. Договорились?

- Так меня здесь вроде не обижают...

Щерба мнется, смотрит исподлобья тоскливо-робкими глазами. Какой-то затравленностью, что ли, веет от его суховатой фигуры. Мне вдруг становится жалко этого странного безвредного человека. Томится он, это яснее ясного, но чем ему поможешь? Беда его в нем самом. Он сугубо аэродромный летчик, подготовленный для парадов. На войне его искусство столь же нелепо и бесполезно, как и форсистые сапоги Лабутина для охотничьих походов. С ориентировкой у него скверно, а о тактике боя и говорить не стоит. Ему учиться бы да учиться, а не водить эскадрилью. Он утверждает, что сам напросился в полк. Возможно. Я, будь на его месте, тоже не захотел бы сидеть в тылу, вот только польза какая и кому?

...Вынужденная посадка - это незначительный эпизодик на фоне огромных событий, а мы в гуще их - мелкие капли: промелькнем, блеснем - и следа не остается. Совсем не то у Щербы. Однажды вечером в столовке мы оказались вдвоем за одним столом.

- Не везет мне, слышь, никак... - пожаловался Щерба. - К другим успех шутя приходит, а я всю жизнь стараюсь, из кожи лезу и все напрасно. Поистине, есть у судьбы сынки, а есть пасынки.

Что ему ответить, чтоб не лез из кожи? Что коль богом чего-то не дано, то старанием не достигнешь? Но сказать так - значит смертельно обидеть! Да и какой я авторитет для него, майора?

В тот вечер у нас случилось чепе бытового, так сказать, порядка. Спустившись под землю в свое неказистоежилище, мы увидели девочку. Она сидела на табурете посреди землянки, голые ноги в обшарпанных башмаках не доставали пола, руки лежали устало на острых коленях, едва прикрытых подолом застиранного коричневого платьица. Собственно, по платью мы и определили, что это девочка. Кос у нее не было.

- Люди! - говорю. - Глядите, какое нам могучее пополнение... Как ты сюда попала, кроха?

- Я не кроха, - посмотрела на меня девочка серьезно.

- Вот как? А кто же ты? - спросил Брезицкий.

- Мамкина Надежда.