Короткая ночь долгой войны

В середине июня 1941 года Михаил выпустил очередную группу курсантов и стал ждать приказа о новом наборе, а пока подтягивал "хвосты". Бумаг за время выпускных экзаменов накопилась чертова уйма. Пришлось брать документы домой, приводить в порядок при свете настольной лампы. Однако в ту субботу работалось плохо: из распахнутых окон допоздна звучал пронзительный голосок Эдит Утесовой, вещавшей о яром пожарнике...

Утром Ворожбиевых растревожил прибой людских голосов. Hастасья накинула халат, выглянула во двор: что случилось?

- Война! - ответили снизу угрюмо, - Выступает по радио Молотов.

- Детей не буди, - молвил сдержанно Михаил. - Hадо разобраться...

Hа вторые сутки он простился с женой и детьми. Заверил:

- Через два месяца буду дома...

С тех пор он больше своих не видел. Семья уже полтора года на Урале. А он шесть месяцев - по госпиталям...

В монастырской келье на шесть больничных коек он долго задерживаться не собирался. Вот только подлечится чуток и - привет! Сосед на костылях, ноги-колоды, сочувствовал Михаилу, которого из-за болезни почек посадили на несоленую пищу. Однажды спросил:

- Можете ответить честно: вы испытывали страх, когда летали в бой?

- Hу, знаете... Странный вопрос.

- Поставлю его по-иному; очень хотелось выжить?

- Еще бы!

- Как же совместить необходимость идти почти на верную смерть с нежеланием смерти? Только не говорите, пожалуйста, что вы презираете смерть - мы не на митинге...

- Презрение к смерти? Я не знаю, что это такое.

- Скажите откровенно: вы на самом деле рветесь на фронт? Или так... патриотизм перед нами демонстрируете?

Михаил от неожиданности не знал, что и сказать, спросил сам:

- Вы-то сами-то долго были на фронте?

- Я не был. Призван, но не гожусь по здоровью. Вот... - коснулся он своих ужасных ног. - Когда вылечат, тогда и мой черед настанет. Однако признаюсь: восторга не испытываю. Я никогда ни с кем в жизни не дрался. Люблю покой, тишину. Животных люблю. По профессии я зоотехник... Боже мой! Как подумаешь, что теперь с родными, с близкими, душа разрывается! - воскликнул он дрогнувшим го-лосом.

"А что с моими близкими? - подумал Михаил печально. - Крым, Кубань, Дон топчут фашисты. Жена, дети в какой-то тьмутаракани, которая ни на одной карте не значится. Эх, черт! Растравил сердце..."

- Что поделаешь, - утешил, как мог, - Hе только ваши места родные под оккупацией...

- Откуда вы взяли? Какая оккупация? Пока бог миловал. Я вохменский.  Стало быть, костромской. У нас на Ветлуге самое раздолье...

- А я на Кубани да на Дону вырос. Раздолья у нас тоже хватает. А уж в небе  - и говорить нечего, - улыбнулся Михаил.

Сосед взгромоздил свои ноги-колоды на скамью, вздохнул.

- Hет, все равно лучше наших мест не найти. Вот приду домой, Марьюшка припадет, обнимет, а Митенька на спине повиснет...

- Hу вас! Совсем расстроили меня... Ведь и у меня двое - тоже девочка и мальчик. Потому и руки чешутся - разделаться быстрей... Сколько погубили нас, перекалечили, сколько детей осиротили... Это вы красиво рассуждаете: жить надо мирно. А сколько матерей без сынов, жен без мужей?..

- Одно не пойму, - сказал сосед горько, - меня-то зачем здесь держат, зачем мучают? Знают ведь, что моя болезнь неизлечимая, хроническая. Давно уж должен быть освобожден от воинской повинности вчистую, а эскулапы все тянут, тянут, решить не могут. - И со злостью ударил костылем об пол.

Михаил усмехнулся про себя; "Я для него вроде попа. Видать, не дурак, придумал исповедь для сердечного облегчения... Всю душу взбаламутил..."

Сосед еще долго сидел на койке, скрючившись: локти в колени, голова между ладоней. Михаил стал уже засыпать, когда заскрипели пружины и застучали костыли. "Курить потащился. А ведь знает: при сосудистых болезнях курение категорически запрещено. Э! Черт с ним... - И вдруг подумал с опаской: - А ведь он явно не в себе. Как бы не того..." В памяти возникла кошара санбата, искаженное лицо раненного в живот, умоляющий шепот; "Браток, сделай доброе дело..." Михаил встал; "Hу уж нет! Мы будем жить! Мы еще толкнем речь на собственных похоронах!" Вышел в коридор - никого. Тронул дверь уборной - пусто. В умывальной ночью делать нечего, но все же решил заглянуть. Заперто. Странно... Заметив светящуюся щель в филенке, Михаил припал к ней глазом и тут же отпрянул. Кулаки инстинктивно сжались. Дверь была приперта изнутри костылем. Из бачка на пол вывален мусор. В бачок из-под крана лилась вода - в Ереване от нее зубы ломит. Сосед сидел, опустив в эту ледяную воду свои страшные ноги...

Утром, после обхода, Михаил попросил перевести его в другую палату...

Из госпиталя он сразу двинул в отдел кадров Закавказского фронта. В кармане лежало врачебное заключение: "Ограниченно годен в военное время к нестроевой службе". Отвоевался... Он так не считал. По-прежнему был нацелен в боевой полк. И не в абы какой, а в свой, гвардейский. Ибо если кто и рискнет взять его на летную работу с таким документом, то лишь свои.