Короткая ночь (СИ)

— Да что ты! — изумился дед. — Тут ведь низко совсем.

— Убьюсь… — твердила она свое.

— А ну-ка, диду, — раздался позади него густой мужской голос.

Незнакомый молодой хохол, тот, что помогал им биться с панскими гайдуками, легонько отодвинул Юстина плечом, потом обеими руками взял Лесю за талию и осторожно поставил на землю. Девушка вдруг обхватила его обеими руками и судорожно забилась в рыданиях, содрогаясь всем телом, то всхлипывая, то заходясь руладами хохота — сухого, отрывистого, от которого повеяло жутью — так он был близок к безумию.

— Что-то не то с девкой, — растерялся незнакомец. — Боюсь, умом бы не тронулась.

— Да, натерпелась она за эти деньки, — протянул подошедший Василь, но тут старик сердито дернул его за рукав.

Хохол встряхнул девушку за плечи и отвесил ей пару легких пощечин. Она всхлипнула в последний раз и умолкла. Хлопец снова прижал ее к себе и погладил по волосам.

— Ишь, признала родную кровь, — заметил, выходя во двор следом за Васей, другой хохол. — Это ж Остап, Олеся, братец твой троюродный!

Она встрепенулась, услыхав знакомый голос.

— Дядька Ануфрий! — выдохнула она, не веря собственным глазам. Онуфрий уже почти позабыл ее характерный белорусский выговор, с каким она произносила его имя, слегка напирая на «а», «Ануфрий». Хоть этот говор и довольно часто звучал вокруг него, но все же слышать его из уст своей «родной кровиночки», по-украински чернобровой и кареглазой, было и странно, и отчего-то горько. Вот ведь кровь своя, а душа — чужая!

— Дядька Ануфрий! — повторила она, порывисто обнимая родича. — Откуда же вас Бог послал? А я-то все поминала вас, не чаяла, когда вновь и свидимся! Детки-то ваши как? Юлька?

— Юлька дома осталась. А вот Остап — ты разве не помнишь его?

— Нет, не припоминая, — ответила она, пристально рассматривая еще одного новоявленного родственника.

— Ну да! — подал голос дед, к которому вновь вернулось прежнее ехидство. — Нешто она бы т а к о г о проглядела?

Остап и вправду был хорош собой, хотя ничем и не напоминал тех стройных ясноглазых красавцев, к которым она привыкла. Правда, и Остап был строен и даже по-своему, по-хохляцки сухощав, однако же стоявший рядом Василь подле него выглядел цыпленком, хоть и были они почти одного роста. У Остапа был широкий и четкий разворот крутых плеч, твердо-рельефные полукружия могучей груди, проступающей сквозь вышитую рубаху, в раскрытом вороте которой клубился густой темный волос. А на мощных руках играли, перекатываясь, такие мускулы, что всякий недобрый человек поневоле попятится. Зато стан, затянутый пестрой дзягой (их же, длымской), был на удивление тонок для такой фигуры, и ноги тоже — длинные, сухие, поджарые, какие нередко встречаются у полесских хохлов.

А лицо-то! С него уже сошел недавний гнев и открылся ровно загорелый чистый лоб, и красивые темно-карие с поволокой очи застенчиво притенились густыми ресницами. А по губам, еще по-ребячьи пухлым, вдруг промелькнула доверчивая улыбка.

Меж тем у Сарры, жены Соломона, отыскались в комоде какие-то капли и к ним совершенно невиданная, до крайности вонючая и едучая мазь. Каплями на всякий случай напоили Леську, а вязкую мазь наложили Василю на раненое плечо, да так он и сидел, полуголый и намазанный, пока старуха, часто и умело водя иголкой, искусно чинила его порванную рубаху.

А снаружи тем временем доносился разнобой женских гортанных голосов, что-то непонятно долдонивших на своем жидовском наречии. Как видно, толстая Хава теперь жаловалась соседкам на всю крещеную молодежь и на Ваську в особенности, а те, как стадо пестрых индюшек, качали головами и наперебой охали.

— Как же вас все же сюда занесло? — спросил вновь дед Юстин.

— А это вы Остапа благодарите да женку его молодую, — кивнул Онуфрий на дверь, ведущую в дальние комнаты. А оттуда, из полураскрытой двери, появилась и стала на пороге хрупкая молодица в нарядной плахте, облегающей стройные бедра, в белой намитке, оттеняющей нежное, слегка загорелое личико, с которого удивленно и ласково глядели из-под пологих пепельных бровей ясные серо-голубые глаза.

— Райка! — изумленно ахнула Леся, бросаясь ей на шею. Та слегка потерлась об нее теплой бархатистой щекой и еле слышно шепнула на ухо:

— Тихо!