Короткая жизнь

- Правильно поступили, что послушались, - похвалил Ботев. - В делах не надо пренебрегать мелочами.

На вокзале, несмотря на наш респектабельный вид, он не позволил взять носильщика. Мой легкий чемодан и нести было нечего. Но и свой, непомерно тяжелый, Ботев нес как пушинку.

Я не знаю, были ли у Ботева деньги. Однако у билетной кассы он негромко, но твердо сказал:

- В первом классе.

Должно быть, так было нужно. При этом денег мне он и не пытался предложить, возложив все расходы как само собой разумеющееся на меня.

Мы доехали до Журжево, приобрели билеты на пароход, тоже первого класса, и вскоре расположились в уютной каюте, отделанной полированным красным деревом и множеством позолоченных крючков и ручек.

Как только пароход отвалил от пристани, мы прошли на корму, в ресторан для пассажиров первого класса. Было сравнительно поздно, публики было немного. Мы не спешили, не торопился и обслуживавший нас официант. После ужина нас потянуло на палубу. Меня разморило от съеденного и выпитого, чего нельзя сказать о моем спутнике. Он, наоборот, ушел в себя, задумчиво смотрел на отражение пароходных огней в темной воде и молчал. Я не решался нарушить его молчание.

- Скажите, Павел, а кто ждет вас на родине? - обратился вдруг Ботев ко мне, не отводя глаз от воды.

Более горького вопроса он не мог мне задать.

- Никто, - ответил я, проглотив подступивший к горлу комок. - Отец умер давно, а матушка скончалась этой весной.

- А кем был ваш отец?

- Офицер, помещик.

- Богатый? - поинтересовался Ботев.

- Нет, - отвечал я. - Мы не роскошествовали, но и не бедствовали. Средние помещики.

- А братья, сестры у вас есть?

- Увы, нет.

Поплескивали темные дунайские волны, плицы однообразно пощелкивали по воде, пароходные огни то ныряли, то вновь появлялись на поверхности реки. И неожиданно Ботев начал говорить о себе.

Я сам никогда не расспрашивал Ботева, не хотел вторгаться в его личную жизнь. Он и без того вызывал по отношению к себе беспредельное уважение. А тут вдруг он стал рассказывать о себе. Почему? Возможно, располагала обстановка: ночь, Дунай, доносящаяся с кормы музыка, выпитое вино. А ведь даже очень замкнутому человеку порой хочется высказаться о себе самом. И потом, ко мне Ботев уже привык. Наконец, он любил Россию, был воспитан на русской литературе, а я был русским. И при этом - человеком, как мне кажется, интеллигентным, во всяком случае, способным понять запрятанные в его сердце чувства. С другой стороны, я был настолько далек от него, что не мог быть ему судьей.

- А у меня был замечательный отец, - сказал Ботев, и это не выглядело хвастовством. - Он был учителем, настоящим просветителем. У нас была большая семья, девять детей. Отец умер два года назад, надорвался, а ведь ему еще и пятидесяти четырех не было.

Ботев безотрывно смотрел на плывущие за бортом огни.

- И мать у меня замечательная, - продолжал он. - Болгария богата песнями, у нас их множество, так моя мать, поверьте, знает все песни и сказки нашего народа.

Оркестр давно смолк, вокруг сгущалась тишина. Вдалеке темнели безмолвные берега. И лишь плицы монотонно шлепали по воде да где-то внутри парохода тяжело дышала паровая машина.

- Вы обеспеченный человек, и будущее ваше сравнительно ясно, задумчиво произнес Ботев. - Неужели у вас нет любимой девушки?

- Но ведь и я не замечал возле вас ни одной женщины.

- Я другое дело, я изгнанник, бедняк, мое будущее - борьба... мне ли думать о любви?

Я несогласно покачал головой. Ботев не мог не привлекать к себе женщин.

- Неужели в вашей жизни не было женщин, которые говорили бы вам о любви?

- Если бы я им это разрешал!

Звезды плыли вверху, в черном бархатном небе, и внизу, в темной беспокойной дунайской воде...

В общем-то ничего необыкновенного не было сказано Ботевым. Но все мое существо пронизала необъяснимая нежность к этому красивому и, как мне казалось, такому же, как я, одинокому человеку.

Тут он повернулся ко мне, глаза его блестели, а лицо смутно белело в темноте.

- Любовь - странное чувство, - медленно заговорил он, отчетливо произнося слово за словом, точно читал стихи. - Была одна девушка, девочка даже, звали ее Райна. Это было еще в Калофере. Но я намерен был учиться, собирался в Россию. Да и было ли это любовью?

Глубокая ночь окутала и пароход, и реку, берегов уже не было видно. Голос Ботева звучал приглушенно и грустно.

- Потом Одесса. Меня гораздо больше интересовало не то, чему обучали нас в гимназии, а то, что происходило за ее стенами. Я встречался со студентами, читал Герцена, Добролюбова, Некрасова. "Непокорный и дерзкий юноша", - сказали мне и отказали в финансовой поддержке. Пришлось покинуть гимназию. Приютила меня одна польская пани. Предложила стол и комнату за уроки с ее сыном. И вот между дочерью этой дамы и мною возникло что-то уже более серьезное. Эвелина...

Ботев говорил все тише, все глуше. Не для меня говорил, для себя. Точно еще раз отказывался от всего, что могло помешать ему любить Болгарию.