Короткие истории

Так часто бывает, когда в разные времена подбираются совершенно разные рядом люди. Вот моя память достает из прошедшего десятилетия такой эпизод. В одном ряду идут Елена Бористова, 34-х лет, "пожилая" пьющая националистка, Вячеслав Горчев, 24-х лет, молодой рабочий, Борис Шевырев, 19-ти лет, студент, и другие. Вместе проходили их весны и зимы. Осенью, на верхнем этаже подъезда они стояли вместе, и пили дешевые спиртные напитки, курили дешевые, плохо тянувшиеся сигареты. Тогда еще курили такие марки как "Three Kings", "Дукат", еще какие-то, и вся одежда прилично ими воняла. Особенно помнится запах от байковых рубашек, которые и летом носили (девочки тоже!). Андрей ходил весь провонявший этими сигаретами, стоили они тогда около 4-х или 6-ти рублей. Ходил он тоже в байковой рубашке в крупную клетку, несмотря на жару, и в джинсах, застиранных до блеска, как от лосин, которые сейчас носят девки. Тогда разнообразия одежды не было, и все ходили почти одинаково, но и при этой одинаковости многие пытались соригинальничать. Штаны были узкими, рубашки – безразмерными. Или же наоборот – штаны были безразмерными, как у меня, а рубашки – узкими. Еще не существовало моды на узкие джинсы, она появится у молодежи на них только лет через пять; просто джинсы часто стирались и от этого они становились узкими и смотрелись не очень. Ботинки Андрею достались от старшего брата, – но их и ботинками-то нельзя было назвать, скорее – башмаки какие-то. Вот так и жили.

ВЕЛИКИЙ ВЕЛИМИР

«Хлебников не мог ошибаться» – это я сказал сам себе недавно, думая о предмете мысли и слова поэтики. Понял, сказав, что и мне нужно о нем написать, сказать, несмотря на то, что я уже в прочих темах наших разговоров затрагивал его неоднократно. (Не в этой книге, разумеется).

Это он вывел математическим путем сложения стран и народов, людей в этих странах живущих, и писателей сочиняющих. Хлебников вступает в спор с историей, говоря о том, что народная песнь всегда взывала, пропагандировала жизнь сквозь смерть, но никак не наоборот, тем временем как писатели русские пропагандируют смерть. Говорит ли это о том, что мы разные народы, живущие в одном? Однозначного ответа не дается. Но поддержать тот факт, что мы разные – стоит.

Хлебников – человек, поместивший в свою поэзию, казалось бы несовместимые вещи: наукообразность, литературные и математические расчеты, славянскую эпику, ряд мифологем.

Ни в какие школы, ни в какие течения не нужно зачислять этого человека. Поэзия его неповторима, но подражаема, – говорю я из двадцать первого века, возможно, тот самый будетлянин, о времени которых говорил и писал Велимир. Учиться на поэтике Хлебникова можно, но лишь проследив пути его развития, его отправные позиции, его литературный метод.

ТОПОР «ТРИДЦАТКА»

Близился тринадцатый год второго тысячелетия. Наступала (наступила?) зрелость. Пришла. Юность оставляла позади.

«– А знаешь, я бы сейчас вернулся, так, в год две тысячи…, – и здесь он задумался, но быстро нашел фразу, чтобы продолжить, – пятый, может, шестой…

– Да…

– Весна, начало наших выездов, – говорит Дима».

Только этот разговор состоялся у нас в прошлом, или позапрошлом году.

– А для меня позапрошлый год, – уже история, – говорит Антоха.

– Ничего не поменялось. Никто не знает. Вернее, все знают – что поменялось, но никто не знает – зачем.

Зрелость начинается, зрелость.

– Я не хочу быть зрелым. Это вроде бы, как и раньше, но уже ты не «тот», а – «этот», – в новом возрастном качестве.

– А что мы скажем потом? А ничего. Потому что уже многим есть и больше, – и ничего.

Как быстро! Как быстро! А ведь все – те же.

– Я не хочу работать. Все равно – один хуй – ничего не имеешь; что работаешь – что нет. Я не работал – когда у меня тоже ничего не было.

– «…а как же социальное обеспечение!?»

– Во-во! В точку!

– Нашему брату либо пахать, как вобле, – чтоб наследники все проебали, либо пьянствовать, чтобы самому все проебать. А поскольку проебывать нечего – то вот она и свобода.

Крестьянскую породу нужно выводить из генов долгие поколения в излишествах!

– Вся возня эта ничего не стоит.

– Есть продавцы, – вот пусть и продают.

– Ну, в критические моменты понимаешь, что все же проебывать есть еще что, – такие последние вещи, как здоровье, родители, общение – но это уже последнее, действительно, – после этого, уже точно – ничего.

– Да. Остальное, в целом можно пережить:

у каждого поколения своя литература,

своя правда,

спрятанная в контурах складок

контркультуры

и засаленных карманах

славных рабочих,

чьи грязные руки не со зла, а от невежества,

лапают нежную ткань поэзии

в дыме макулатурных братств.

куда податься?

к тем или этим?

или быстрый петтинг,

перебивающий аппетит?

только голодом измученный индивид,