Короткие истории

бегущий от богатства,

может быть,

может называться

анархист!

ведь сытые лики не видят обид

за спинами режимной стражи -

стыда и жажды.

кто из вас чист!?

и кому из вас это еще важно?

– Стихи надо отбивать, как грязь с золотишка. Это обязательно!

– Только грязь сейчас все же ценнее в нашем случае, ибо золотишко – есть копия копии, ибо ничто.

– А юность нам вещает глазами поэтов школьного возраста! А по-другому как? Топор «тридцатка» уже вот-вот срубит несколько надежд и мечтаний.

ЕСТЬ ТАКИЕ ШТУКИ…

Есть такие штуки, которые, из года в год повторяются. (Повторялись).

Турбаза, лето, «Руки вверх» из магнитофона. Шашлык, бухло, и прочая вроде бы, поеботина.

Девушки, парни. Пляж, естественно. Ночной город с того берега, мечты о будущем. Какие-то откровения. Тела, брызгающиеся в ночной воде. Купальники в темноте мелькают. Нырнула с разбегу чья-то голая жопа в воду. Все, кто сидел у костра захохотали.

Потом сказали: «Давай еще». – Вить, передай водку.

– А девушкам вино, вино! – заверещала какая-то пизда из темноты, выбегая с мокрыми волосами.

Все опять захохотали.

А на следующий год другие парни и девушки, может и не в этом месте, а в другом. И так по кругу.

Атмосфера там такая, да. И я там, наверное, где-то среди всех сижу, лет восемь, может, назад, повторяя судьбу предыдущих, тех, на кого смотрел, когда был с родителями на турбазе в каком-то девяносто восьмом году. Они, та молодежь, казалась мне, подростку, удивительно свободной. Еще подумал, что, наверное, они все делают секс. И что им уже можно. Я вздохнул тогда, и посмотрел на удаляющихся к пляжу загорелых девушек и ребят.

Пошел ходить с фонариком по ночной турбазе, и сам себя пугать, заглядывая в темень. Веселил и устрашал.

Я вспомнил, что в какой-то книге, я читал, как пионеры отдыхали летом в лагере, не исключено, что на такой же турбазе. Сохранились душевые с идиотскими рисунками, беседки.

Всплыл кусок разговора из книги: «Они сидели в беседке, и рассказывали друг другу про свои подвиги: кто начал курить, а кто вчера целовал недоступную Светку».

Такая же атмосфера везде. В Тольятти, Самаре, Энгельсе, говорили мне.

Иногда жаль, что как пишущий человек, страдающий любовью к логосу, не могу охватить всех этих людей как бы воедино, и рассказать всецело о каждом, о каждой. Наверное, это задача для пишущего не выполнима. От этого дело писателя становится еще более трагическим. И это хорошо.

Много ли прошло, когда песок успел остыть под их ступнями ног? Пять, десять лет? Сколько их было там, на том берегу веселых пар. У кого-то счастливые новые семьи, у кого-то отношения сложились надолго, а у кого-то остались воспоминания.

Это было дачей, пляжем с палатками. «Руки вверх» пели из магнитофона. (Дурацкая надоедливая группа). Кто-то вернулся из армии. Обнялись.

Теперь я не переключаю МТV, когда там поет этот толстый мужик в красной рубашке из группы «Руки вверх». Я готов его послушать. Мне хочется его все же теперь вдруг послушать.

КАК В ОДНОМ МОЕМ СТИХОТВОРЕНИИ

Зимой безысходность места, в котором проживаешь, ощущается особенно. Но это добрая безысходность, переставшая ею быть, так как она стала тобою, в частности, и ты с ней сдружился; а может и полюбить успел ее. Поэтому не страшно. Нормально.

В моем случае – это родной микрорайон. Только вчера и позавчера проходил по нему из одного конца в другой. Ходил до единственного здесь банка ВТБ, снять денег. Денег не перечислили.

Ходил мимо детского садика. Меня в него водили. Несколько раз прошел мимо. (Детей не выводят в такую погоду?)

Дома приобретают почти что «первозданный» свой цвет. Это от сырости. Внешнее покрытие их становится ярче. Такими же дома я видел, когда стали мы здесь жить. Они были почти новыми. Таким же был детсад. Но другого цвета. Был выкрашен в розоватый. Зато забор тот же. Есть уродливая песенка: «За низеньким забором стоит мой детский сад. Мне с ним прощаться скоро, а я совсем не рад». Хера се, да? А я был очень рад! Ну, просто очень рад, что не увижу больше никого здесь, и что ходить сюда не надо будет.

Деревья не очень выросли на территории детсада, – замечаю неоднократно. Детские площадки – тоже нисколько не изменились. Я вот там бегал.

Словом, если окинуть взглядом все окружающее на этом пространстве тело Леонида Хлямина, то ничего не изменилось за последние лет двадцать. Да, двадцать.

Когда я из детского садика вышел? В 1992-м. Все правильно. (Как получается, да, – «вышел». Вышел из садика, вышел из больницы, вышел из тюрьмы человек… Ебена мать).

Детсад окружен, как ни сложно догадаться, девятиэтажками, как и любой другой детсад. (Тысячи их в нашей империи). Одна девятиэтажка равнодушнее рядом стоящей. Уж так положено. Так и должно быть. В той, что напротив садика, был когда-то один из первых коммерческих магазинов. В подвале. От него следа не осталось. Подвал остался да старая дверь.