Короткий миг удачи

Единственной рукой Серьга вынул из кармане сильно надорванную пачку папирос и прямо из пачки взял папиросу зубами. Закуривая, он помахал рукой, гася спичку, и сощурился от дыма закушенной папиросы.

— А вот вам, — сказал он, — не мешало бы обратить внимание на одного товарища из местных.

— А что такое? — заинтересовался Константин Павлович.

— Да пишет человек. Про нас сочиняет. Я, правда, не читал, но… головастый же мужик!

— A-а, Борис Евсеевич?

— Знаете уже? — удивился Серьга.

— Слышал. — Константин Павлович вспомнил рассказ Таньки, вспомнил саму девушку, и в груди его неожиданно отозвалось тепло и грустно, и ему захотелось остаться одному.

Вернулась убиравшая со стола Дарья и спросила, не зажечь ли свет.

— Нет, нет, не надо, — запротестовал Серьга и стал собираться. В низенькой темной кухне он показался неожиданно высоким, головой под самый потолок. Он стоял и привычно охлопывал себя рукой по карманам.

— Да посидел бы, — сказала Дарья. — Куда тебе торопиться?

— К куме пойду, — отозвался в темноте подобревший голос инвалида. — Кума теперь уж заждалась.

— Поклон ей, — сказала Дарья.

— Ладно… Ну, прощевайте пока. Извиняйте, что не по звану зашел.

— Да будет тебе! — запротестовали и Дарья и Константин Павлович. — Заходи почаще.

После его ухода брат и сестра посидели еще и Дарья рассказала печальную Серьгину историю. По ее словам выходило, что женился «мил человек» по отчаянной любви и, когда на следующий после женитьбы год грянула война, он в немыслимой тоске от предстоящей разлуки хотел чуть ли не руки на себя наложить. Переживал он страшно и на фронте, и уж потом, после войны, в сильном подпитии говорил как-то, что потому его и пуля никакая не взяла, что очень уж он любил и метался сердцем, а от пули якобы большая любовь заколдована. Но, знать, недаром металось неспокойное Серьгино сердце, чуяло недоброе, — так оно и оказалось. Вернулся он к опозоренному дому, к разбитой семье и с тех пор ожесточился и о бабах говорил только уничтожающе, делая единственное исключение для кумы, одинокой, немолодой уж фельдшерицы, которую давно знала и любила за доброту и отзывчивость вся деревня.

— История… — задумчиво протянул Константин Павлович. — И что же, жена еще здесь?

— Что ты! Уехала.

— Не простил?

— Сказывают, в ногах валялась. Отрезал.

— Да-а… — Константин Павлович хотел спросить сестру о ее замужестве, о котором он слыхал очень отдаленно и неясно, но подумал и не спросил.

Посидели еще, и Дарья зазевала, запотягивалась, — пошла стелить.

Ложиться рано Константин Павлович не привык и от безделья принялся рыться в ящике колченогой и обшарпанной тумбочки, с незапамятных времен стоявшей в углу, на провалившейся гнилой половице. Ящик был набит какими-то пожелтевшими бумагами. Константин Павлович наугад взял одну и долго с недоумением читал и перечитывал, пока наконец не понял, что это метрическая выпись сестры. «Сохранилась же!» Потом ему попались старые облигации, потом нарядная царская ассигнация в пять рублей, потом непонятная карточка. Он перевернул ее и, удивленно подняв брови, полез ближе к свету. В голове после выпитого шумело и в теле была усталость. Константин Павлович смотрел на давний выцветший рисунок на картонке, узнавал, что рисовал его он сам, рисовал акварелью, но вот когда, кого — не припомнить. Время сильно попортило рисунок, но все же можно было разглядеть мутное скуластое лицо девушки, просторное, плохо сшитое платье и, главное, волосы, прямые, безжизненно висевшие до плеч, — такие прямые волосы Константин Павлович видел у какой-то французской кинозвезды.

— Сестра, — позвал он, — помоги ты мне, ради бога. Никак не могу узнать, хоть убей.

Дарья еще не спала. Она зажгла свет, села в постели в одной простенькой грубого холста рубашке и долго вглядывалась в рисунок, бережно держа его далеко от глаз.

— A-а, ну как же… Неужели забыл? Да в соседях у нас, Марья была, — помнишь? Ну, ты еще на каникулы приезжал… Да господи, неужели Вишенку-то забыл?

И тут только Константин Павлович хватил себя по лбу. Боже мой, конечно же! Ну точно, это она, та самая. Беленькая, нежная девчонка… Ах, время, что оно делает!

Взволнованный Константин Павлович присел на постель сестры и с нежностью смотрел на выцветший рисунок.

— Я же тебе писала, — или забыл? — рассказывала Дарья, почесывая в перепутанных волосах и натягивая на голые оплывшие руки одеяльце. — Схоронили мы ее. Постой, когда же?.. Да уж в конце войны, кажись. Время-то голодное было, а здоровьишко никудышное. Писали мы тебе, писали… — и сердобольно глядела, как на старое, увядшее лицо хорошо и нарядно одетого брата легла дымка задумчивости.

Константин Павлович вздохнул, опустил руку с рисунком, но потом поднял и снова взглянул — уже пристальней.

— Слушай-ка, а это не ее… Даша, дочери у нее случайно не осталось? Дочери?

Дарья удивилась, не зная, как расценить внезапное волнение брата.

— Осталась. Да такая ли еще осталась, не приведи бог! Кому-то и медаль же на шею растет — настоящий ухорез!

— Это Таня-то? Да перестань ты! — Расстроенный словами сестры, он резко поднялся и ушел к себе.