Короткометражные чувства

…Прага встретила толпами туристов, снующих беспрестанно по центру, и тем самым шумом, от которого бежала Василиса из Москвы. Воздух оказался нервным; разноязыкая речь, смешиваясь в густую нечленораздельную массу, давила; Вацлав смотрел слишком уж свысока; экскурсоводы заученно повествовали о самосожжениях у Национального музея, а вообще моросил дождь. Укротив часа за два трех китов — Староместскую площадь, Карлов мост да Пражский град, — Василиса решительно не захотела исполнять роль туристки и вышла из сценария: топ-топ — а как вышла, так и пошла-пошла.

Названий улиц она, естественно, не знала, да и как те узнаешь, если написаны они лишь в начале и конце квартала? Впрочем, Василису сие не смущало: меньше всего хотелось ей смотреть на карту и находить памятники истории и архитектуры — благо, таких в Праге мост мости. Нет-нет, она ехала за приключением, ей по горло нужно было хотя б одно, приказавшее: «Жить!» — долго, и тогда, возможно, она даже вернулась бы в Москву, к мальчикам девяти и тридцати девяти лет, которые без нее если не пропадут, то что?..

— Что ты сделаешь?

— Глупость.

— Стоило ли столько ехать?

— Конечно!.. Черт, да если б я знала…

— Ты знаешь.

— Я — знаю?..

Василиса, давным-давно свернувшая с центральных улиц, оказалась неизвестно где. Но самым главным во всем этом было то, что она вообще уехала, умудрившись вырваться из цепких любящих лап: у-е-ха-ла-от-сво-их-маль-чи-ков, маль-чи-ки-от-ды-ха-ют! Она в другом городе, в другой стране, далёко, а нелюбовь чехов к русским ей безразлична: она неплохо чирикает и in English, у нее европейская внешность.

Эйфория иллюзии свободы, притуплявшая чувство голода весь день, прошла. Завидев пивную, примечательную тем, что уличные столы располагались амфитеатром, Василиса притормозила и стала подниматься по ступенькам: их оказалось чуть больше нужного количества ровно настолько, чтобы наша heroиня вспомнила об одышке.

Тем не менее, кнедлики (дрянь) с квашеной капустой (кислятина) оказались весьма кстати, а уж про грамотное густое пиво и говорить нечего: сквозь его-то янтарность и разглядывала Василиса людей, сидящих за грубыми длинными некрашеными столами. Люди же, напротив, ее не разглядывали: людям было наплевать на то, что она, Василиса, тридцать пять часов ехала до их страны за каким-то приключением. Их рты жевали и ржали, жрали и пили, курили и кричали — и снова: ржали, жевали, пили — плохое любительское кино, в общем.

Вдруг она обернулась и, непроизвольно замерев, заметила человека с рюкзаком и собакой: он был весь джинсовый, с длинными волосами. Он у-хо-дил и не знал, что у нее — у Василисы-ы-ы! — остался в России неприспособленный к жизни мальчик с ногами тридцати девяти лет от роду и неприспособленный безногий — такой уро[дился] — девяти лет. Большой всегда писал стихи, которые всегда никто не печатал, а маленький всегда сидел в инвалидной коляске и всегда оставался беспомощным. «А если отдать его в интернат… Ну, для этих… неполноценных? — говорила ей давным-давно ма — красивая театральная пешка в шубе из лисьих лапок. — Зачем тебе инвалид? Еще родишь, а это — она указала на маленький комочек длинным перламутровым ногтем — своего рода сбой программы… Там же за ним будут ухаживать… Лечить… Наверное… Подумай, я никогда не желала тебе пло…»

Она хотела бежать, чтобы догнать, чтобы долго-долго рассказывать о… но только чтоб он не понял ни слова: он — чех, рюкзак и собаку которого она никогда не увидит после сумасшедшей ночи нечеловеческого счастья в отеле, название которого никогда не вспомнить и не забыть, в отеле, вмиг оголившем ее до самого дна, в отеле, где тени на потолке раскачиваются не в такт ритму ее сердца, а звуки воды не до конца завернутого крана так похожи на слезы, которых нет и не будет.

…обратный поезд отправлялся совсем скоро: там, дома, ее ждали два мальчика.

Happy Hew Year

Катенька — когда-то ведь и так ее называли — подумала: заройся она сейчас лицом в снег, всё будет лучше. Суетливая предновогодняя толпа, осаждающая магазины (вполне серьезная, деловито-напыщенная озабоченность ингредиентами для оливье и проч.), казалось, пройдет по ней, еще живой, и даже не заметит, как растопчет. Ей, предновогодней толпе, явно нет до нее никакого дела — да и кому до нее, собственно, дело? ДЕЛО №… — мелькнуло ни с того ни с сего перед глазами, которыми Катенька и хотела бы заплакать, да не могла. «Ну что же, что же это такое, что я с собой творю? — молча кричала она, обходя людей, наверняка знающих, что это такое. — Как докатилась? Как могла? Почему? Господи, какая же я дура, дура, дура — нет, хуже… хуже дуры… во сто крат…»