Короткометражные чувства

Иногда «надо» спасает от дурацких волн «А зачем все это?». Так и у него: «надо» подарить цветы Катеньке. Именно Катеньке и никак иначе: девочка терпеть не может грубостей, он перед Катенькой аки ангел — светлый и чистый. Не то что с ней — с ней-mo можно было не особо церемониться в выражениях, цветов не дарить и вообще — быть собой. «Тпрр-у-у!» — остановил он ход мыслей и, купив оранжевые герберы, встал около памятника: Наше Все, позеленевший и усталый, меланхолично взирал на площадь, где на пятачке у хрестоматийного подножия так часто назначали свидания приматы очередного тысячелетия.

Иногда «надо» спасает от дурацких волн «А зачем все это?». Так и у нее, но до конца никогда не понять, отчего это она вдруг покупает оранжевые герберы и как будто бесцельно прохаживается около памятника Нашему Всему, доставая периодически мобильник из кармана короткой наглой дубленки.

Он не сразу заметил ее — ту, что волновала его все годы после; ту, которой он никогда в жизни не подарил ни одной оранжевой герберы — впрочем, он не был уверен, дарят ли таким, как она (высокая, стрижка — Ёжик-В-Тумане, из косметики — только ресницы слегка, вечные черные джинсы), эти самые цветы, да и нужны ли они вообще? Вот Катеньке — да, Катеньке нужны; Катенька без букета вроде и не смотрится даже — да она сама как цветок: щечки розовые, глазки блестят, волосы светлые вьются — кукла! Он взглянул на часы: Катенька наверняка опоздает — он, в сущности, привык, но вот кого ждет эта, с такими же герберами, что и у него? Ба! Не может б… Чертовщина… она-то его замечает?

Она-то его замечает, сердце-то ее стучит, прохожие-то плывут перед глазами, а ладони-то — всегда сухие — ни с того ни сего мокнут. Но самое-то жуткое — другое: в низу живота как будто екает, а екая, отрывается и летит, летит, летит себе уже, под ноги шмякается, шлепается, трепыхается и — растекается, растекается, течет, волной накрывая: топит. «Тпр-р-ру!» — останавливает она себя и, судорожно нацепляя на живое лицо мертвую маску, поворачивается к Страстному бульвару, хотя со стороны Страстного никого не ждет.

— А… — он хлопает ее по плечу. — Привет, — они внезапно, взмыв из отрицательных чисел в иной числовой ряд — пространство, неизвестное ни ученым, ни женам и любовницам сих ученых, — начинают смеяться одинаковости собственных вкусов и неловко теребят герберы.

Он изучает ее лицо с наполовину съехавшей набок маской — тайно, по диагонали; она разглядывает его покрасневшие уши и затылок, когда он отворачивается, чтобы откашляться: он всегда кашляет, всегда! Хронически простужен, но сегодня на удивленье чисто выбрит — впрочем, они не виделись несколько зим, да и не считали те: вероятно, за определенное количество снежных периодов можно научиться пользоваться качественными бритвенными принадлежностями.

Ей кажется, будто она порезалась и чудом не ойкает, хотя это вот «Ой!» так и рвется наружу. «Как будто бы железом, обмокнутым в сурьму, — но этот-то певучий голос с архивной пленки ей уж точно чудится, — тебя вели нарезом, — но почему, почему так явно? — по сердцу моему…»

Снег идет для всех приматов — работает на публику — и одновременно для каждого в отдельности. Никто не хочет думать, будто хлопья — чужие; нет-нет, они предназначены только для него одного, единственного и неповторимого, гениального и непонятого, ироничного и эгоистичного! Снег — всего лишь осадки, а если Наше Всё его и о-по-э-ти-зи-ро-вал, то… «А? Что-что?»

«Господи, если ты есть — а ты ведь есть — так вот, слушай! Так хочется иногда обнять эти проклятые плечи, зарыться в густую шевелюру, смахнуть снег с ресниц!» Как странно… это единственный экземпляр м.р., к которому она до сих пор испытывает подобные чувства, остальных же — просто? сложно? — не замечает, они для нее не существуют «как класс», «как вид», как Люцифер знает что… «А? Что?» Черт! Черт, черт, черт!! «Как хочется прижаться к ее островатой груди, напоминающей экзотический плод, провести ладонью по ёжикотуманному затылку, расстегнуть молнию на узких черных джинсах, утонуть в ее печальных глазах… А ведь так и подумал — утонуть в ее печальных глазах. Совсем как в мелодраме»; неужели это — он? А у него ведь есть Катенька, нормальная, родители в загранке, учится в МГИМО, любит его, ранимая, скромная даже — только вот опаздывает всегда и глаза у нее кукольные какие-то, до того синие… а у этой? «У этой какие глаза?» Он присвистнул от неожиданности: у этой вовсе нет глаз.

— Слышь, ты куда глаза-то дела? — Да так, спрятала… — Погоди. У тебя же они такого цвета были… — Какого? — Черт, черт… Сумасшедшего. — Сумасшедшего? — Да. — А еще какого? — Еще какого? — Да, еще какого? — Рыжего, как герберы, вот какого… — он кивает на цветы. — Когда потом на спину переворачивалась, и…

Легким движением руки она вернула глаза обратно: те и впрямь казались рыжими.