Корпорация

— Из ягеля, что ли? — поморщился банкир, пригубив, — Это ж надо было придумать — на Крайнем Севере, за Полярным кругом водку гнать!…

— Не из ягеля, а из пшеницы, — пояснил Денисов, отправляя в рот целую сосиску, — Зерно сюда везти и здесь гнать дешевле выходит, чем готовую закупать. Опять же, места рабочие, бюджету прибыль… Ну, так что там было-то? Ты не рассказал…

И Малышев изложил (хоть и в несколько приукрашенном виде), что получилось на встрече с профсоюзниками. Денисов расхохотался так, что даже подавился, а, отсмеявшись и откашлявшись, сказал:

— С ними, Серега, только так и можно. Немченко их вообще уже на шею посадил!

— Думаешь, толк будет? — поинтересовался Малышев, закусывая.

— Будет. Думаю, они сами уже отступные пути искали. Цех положить, это вам не… А тут такой повод… Нет, Серега, не будет забастовки.

Выпили за мир между работниками и работодателями. Поговорили о делах в Снежном, о Корпорации. Мало-помалу разговор свернул с важного на близкое. На женщин.

— Как там эта твоя… — Денисов пощелкал пальцами, — Как ее… химичка эта…

— Настя…

— Настя, да… Уделал уже девочку, в конце концов?

На невинный вопрос старого приятеля Малышев среагировал странно: дернул уголком губ и посмотрел недовольно.

— Опаньки! — губернатор поставил стопку на стол, так и не отпив. — Нет, что ли? До сих пор?

Малышев шевельнул в ответ лицом — не разберешь, в каком смысле.

— Крепкая попалась, — задумчиво пробормотал Денисов, — А ты-то чего, Серега? Я тебя просто не узнаю!

И — слово за слово — разговорил Денисов московского друга.

Говорил Малышев сначала сдержанно и неохотно, и все посматривал на Денисова — не смеется ли? Тот не смеялся, смотрел серьезно, и только головой качал. И осмелел Малышев, и выложил другу все, что было на душе.

А было там много чего смутного и непонятного, и неловкого даже, но такого нового, такого неожиданно… Разве расскажешь это в словах — даже и под нганасанскую водку? Про то, как сердце останавливается, стоит лишь подумать о ней. Про то, что рядом с ней таким становишься… Ну, словно это и не ты вовсе, а другой кто-то — такой весь порядочный и деликатный. Про то, что совсем, совсем другой оказывается жизнь, если рядом с тобой эта девушка.

— В общем, мне и самому как бы не все ясно. — признался Малышев, — Что-то такое происходит, а что… — он покрутил пальцами, — Не то, чтобы я ее не хочу. Хочу. Еще как!… Но вот подойду поближе — и все…

— Как это — все? — напрягся Денисов, — Ты врачу говорил?

— Да иди ты! — Малышев только рукой махнул, — Я не в этом смысле. Я в том смысле, что она только посмотрит — и я как шелковый. Не могу так больше. И бросить ее не могу. И силком тоже… Чего делать-то?

— Выпить для начала, — распорядился Денисов и налил.

Выпили снова. Малышев вяло ковырял остывшую сосиску.

— Все, парень. Отбегался ты, — резюмировал Денисов, прожевав очередную порцию закуски.

Малышев поглядел недоверчиво.

— Ничего тут не сделаешь. Добивайся ее, и все, — посоветовал губернатор, — Если уж ты столько времени вокруг нее скачешь — значит, это она и есть.

— Кто — она?

— Любовь всей твоей жизни, — пожал плечами Денисов, — Еще по одной?

Но ответа не дождался. Малышев молчал, смотрел в стол, и улыбался — глупо улыбался и счастливо.

12

Москва. 31 июля. ИНТЕРФАКС-МОСКВА. Назначенная на сегодня забастовка трудовых коллективов ОАО «Снежнинская горная компания» отменена. Профсоюзы отзывают требования к администрации предприятия.

13

2 августа 2000 года, среда. Снежный

Сколько талантов — и каких талантов! — брались описывать это, ни с чем не сравнимое по гнусности своей состояние! Какие ловкие и точные слова находились, какие образы рождались, чтобы отразить во всей полноте букет чувств, ожидающий человека на другой день после обильного алкогольного питья.

Ну— с, отразили? Хоть обозначили? Нет! Никто, никто не расскажет вам этого, никто не разъяснит, не даст вкусить, пока вы сами, проснувшись однажды, не испытаете на своей шкуре эту штуку -грубую, как восточная лесть, страшную, как коммунистический заговор, тошнотворную, как проза Эдуарда Лимонова.

Похмелье!

… Денисов приоткрыл глаза. Что-то мешало. Веки. Сделал усилие и все же приоткрыл.

Перед глазами было коричневое. В голове было коричневое. В душе, в желудке, во рту было коричневое. Не шоколад. Отнюдь.

Спекшиеся губы не хотели разлипаться. Голова может и хотела бы повернуться, чтобы посмотреть, где это он спит, уткнувшись носом в коричневое и пушистое, да не смогла.

«Поднимите мне веки!» — захотелось крикнуть губернатору. Или даже так: «Поднимите мне все!» — потому что в помощи и поддержке нуждалось, буквально, все целиком губернаторское тело. Но кому ж кричать? Он один дома, никого нет…

— Вы проснулись, Александр Михайлович? — спросил за спиной голос.

Голос был приятный, заботливый, встревоженный даже. Женский.

И голова все-таки повернулась.

Нет, он не узнавал эту женщину. То есть, что-то такое помнилось — вчера, что ли… какой-то фуршет… дама в угловатых очках говорит об умном… Ва-у!

Память вернулась!