Корректировка 2 (СИ)

Когда они выбрались из завалов шмотья и увидели залитый кровью пол и Ирку, Ивана охватила истерика, он хотел её спасать, куда-то бежать, звонить в скорую, но Игорек, проверив пульс, сказал, что спасать уже некого и надо им побыстрей отсюда валить. Щас приедут менты и привлекут их, в лучшем случае, как свидетелей, а могут и как соучастников с них станется, им лишь бы человека посадить и дело закрыть. Какая-то извращенная логика в его рассуждениях была, и Иван совершенно обалдевший, от произошедшего, дал себя увести.

Потом они пили «Букет Молдавии» по очереди из горлышка на лавочке в сквере, поминали Ирку. Игорек говорил, что этих уродов ему не жалко, пусть хоть все друг друга перестреляют, а вот за девчонку обидно, хоть и шалавистая была, но веселая. Иван возражал, что она просто еще молодая и её еще можно было перевоспитать — вышла бы замуж, нарожала детишек. Да он бы, даже сам на ней женился и у них родились бы мальчик и девочка. Девочка, красивая в маму, мальчик умный в него.

Потом вермут кончился, и Игорек сказал, что поминать надо водкой, а не этим сладким говном и зашвырнул пустую бутылку в кусты. Они решили идти в ларек за водкой, но тут начался дождь. Да какой дождь — тропический ливень! Игорек сказал: «А на хер всё, пошли в кабак!» и они пошли в кафе «Жар-птица»

Что же там было?

Сперва все было чинно-благородно — это Иван еще помнил хорошо — они сидели пили водку, запивали пивом, вспоминали Афган. Игорек даже пытался спеть: «Вспомни, товарищ, ты Афганистан, зарево пожарищ, крики мусульман…» но спьяну забыл продолжение.

Потом появились две шмары… и как-то все пошло вразнос.

Откуда они взялись? Этого, он сколько не вспоминал, вспомнить не мог. Просто Игорек пошел за добавкой пива и вернулся уже с ними. Плотные такие, девки, мясистые. Пиво как-то сразу полилось рекой. К нему добавились какие-то коктейли.

Девахи оказались весьма компанейские, и полчаса не прошло, как одна из них уже сидела у Ивана на коленях. Кажется, ее звали Марина, а возможно и нет. Он хорошо запомнил только ее пальцы в перстнях, с длинными блестящими ногтями и зажатой между ними сигаретой, постоянно мелькавшие перед его носом — она курила одну за одной.

Потом они целовались, а Игорек со второй, обнимались со своего краю стола. То ли он ее щекотал, то ли просто дура набитая, но она беспрерывно хихикала.

Тут все и началось.

К тому времени Иван уже был изрядно пьян. При этом опьянение его было каким-то странным — голова ничего не соображала, а координация движений, как показали дальнейшие события, почему-то не утратилась.

Внезапно он вспомнил, что пришел сюда поминать Ирку, а вместо этого сидит, целуется с какой-то шалашовкой и тем самым предаёт Иркину память. На душе стало совестливо и гадливо, как из душа окатило, и он брезгливо спихнул «кажется Марину» с колен, которые она ему отсидела своей толстой жопой.

Видимо сделал это недостаточно нежно, потому что кабачная самка разоралась и послала его на слово из пяти букв, начинающееся на «п». Он немедленно отправился по указанному адресу, ухватив хозяйство у неё между ног. Бабенка завизжала и вцепилась Ивану в волосы, вскочивший Игорек, отбросил завывающую гиену в темноту. Следом убежала её матерящаяся подружка.

Вместо них, из темноты соткались какие-то невнятные личности.

Начались разговоры на повышенных тонах. Игорек пытался их урезонить, но ему дали бутылкой по голове.

Ивана это очень удивило и обеспокоило, и, хотя до этого он вел себя вполне мирно, никого не пихал и не хватал за одежды, тут уж не выдержал и вступился за друга. Как же так — его, разведчика и участника боевых действий, прессуют какие-то жлобы и штафирки тыловые?

Не ожидавшие такой прыти, недруги разлетелись как кегли. Их место тут же заняли другие и понеслось. Иван словно увидел себя со стороны — разгневанный бывший спецназовец, в бою с превосходящими силами противника, не растерявшись, как и положено разведчику, применил подручные средства, такие как стулья, посуду на столах и сами столы.

Подоспевших ментов молотил уже стойкой от микрофона, базлая при этом во всю мочь: «Я был батальонный разведчик, а он писаришка штабной. Я был за Россию ответчик, а он спал с моею женой…»

В конце концов, его свалили и долго, методично буцали ногами и дубасили резиновыми палками, словно пыль выбивали. Потом сковали наручниками и бросили в жестяное нутро милицейской буханки.

Когда вся эта картина, пусть и с многочисленными лакунами, развернулась перед его мысленным взором, Иван еле удержался, чтоб не взвыть от отчаянья и горя. Как там в песне Высоцкого: «если правда оно, ну хотя бы на треть — остается одно, только лечь помереть…»

Ему был так плохо морально и физически, а душа наполнилась таким отвращением к себе, что мозг милостиво отключился, позволив провалиться в спасительный омут тяжкого похмельного сна.

* * *