Корректировщики

И тут он разрыдался. Это было не жалкое зрелище — ужасное. Веки набрякли, нос распух и покраснел, слезы катились по одутловатому лицу, Цыганков кричал что-то бессвязное, обвиняя Олю в том, что она испортила ему жизнь, и зачем она вообще родилась, и Моравлин тоже испортил… На шум пришла пожилая медсестра, Цыганков страшно на нее заорал, требуя, чтоб его оставили в покое. Оля хотела уйти, но Цыганков взвыл:

— Останься! Ну я прошу тебя, останься хоть ты!

Оля нерешительно присела на стул. Цыганков уже успокаивался, хлюпал носом, глотая сопли. Оля, чувствуя всю нереальность происходящего, салфеткой вытерла ему лицо.

— Почему ты, почему всегда ты? — спрашивал Цыганков пустоту. — Ну почему не какая-нибудь дрянь, которую я мог бы ненавидеть? Ну почему именно ты? Почему так? За что я наказан?! Ну за что?! Почему я никогда никому не нужен?! За что мне это наказание? Ну что я такого сделал, за что меня Поле антикорректором сделало?!

Цыганкову всегда хотелось, чтоб его отец им гордился. А отцу было наплевать. Когда шпанистому подростку выпал шанс попасть в крутейший спортклуб и заняться рукопашным боем, он даже не размышлял. Мечтал: вот стану чемпионом, отец меня признает.

Чемпионом он так и не стал. Бойцом был сильнейшим, причем всегда. Но чего-то ему не хватало, что и делает человека чемпионом. Не зря же японцы и китайцы в своих школах и монастырях столько внимания душе уделяли. Зато в клубе Цыганков услышал про Службу.

— Знаешь, я понял, что это — мое. Не в смысле, что должно быть моим. Я понял, что без этого мне просто жить не стоит. Там все было так, как я думал, что должно быть правильно.

Он поступил в Академию. После подготовительных курсов. На первом курсе у него выявили способности блокатора, и его пригласили в Службу. Казалось, сбылась самая заветная мечта.

— Это было самое счастливое время. Я был на своем месте, я был нужен, — рассказывал Цыганков. — Тогда еще не знали, что человек может родиться с несоответствующей своему дару психологией. У меня всегда шиза на этой почве была. Я ж мог строить нормальные отношения с людьми, влюбился, помню, на первом курсе, причем так, что о себе вообще позабыл. Когда Танька залетела, думал перевестись на вечернее, чтоб можно было бабки заработать. Мечтал, что родится у меня сын или дочка, и я-то уж точно не буду таким, как мой папаша. Буду пылинки сдувать, воспитывать, всему научу, чтоб мой ребенок человеком вырос, а не отребьем…

Перед глазами был замечательный пример. Моравлин с самого первого дня стал для Цыганкова кумиром. Настолько правильных людей Цыганков просто не встречал. Причем Моравлин был не занудой, а нормальным парнем. Только вот грязь к нему не липла. Цыганков все время старался быть рядом, всегда ориентировался на его мнение. Думал, что нашел человека, с которым возможна настоящая мужская дружба. Но Моравлин в друзьях не нуждался. Совсем.

— А потом у меня сорвало крышу.

Цыганкова отправили на полигон для сублимации. Там-то это и произошло — инициация, сделавшая его антикорректором второй ступени и закрывшая ему дорогу в Службу.

— Поле каждый видит по-своему. Набор символов, понятных твоему сознанию. Илюха как-то говорил, что для него Поле — коридор квадратного сечения, где стены из серого тумана. Туман состоит из потоков. Он находит нужный поток и делает то, что от него требуется. У меня не так. Я видел не потоки, а людей. И в Поле эти люди делали то, что я хотел. Я трахал их совершенно остервенело, что женщин, что мужчин, что детей, и оставался безнаказанным, а они не могли сопротивляться. Такое возбуждение ненормальное от этой беспомощности, от слез на их глазах, что теряешь рассудок. Ты — бог, а они — твое имущество без права голоса. Для тебя нет ни закона, ни морали, ничего. Тебе можно все, им — только выполнять твои желания. Только потом я узнал, что люди от этого помирают. Оказывается, я высасывал их энергию. А остановиться почти невозможно, потому что в жизни такого кайфа ни от чего больше не поймаешь…

И все-таки Цыганков старался не опуститься. Старался истово, как раскаявшийся грешник. Дар, любой дар, это такая дрянь, которая если один раз проявилась, будет вылезать при каждом удобном случае, чуть только потеряешь бдительность. Но на пути Цыганковского дара стоял Моравлин. И через него Цыганков перешагнуть не мог.

Когда сошло похмелье после инициации, Цыганков осознал самое страшное. У него появилась потребность в чужой энергии. Ему нужны были чужая боль, чужие слезы, чужая беспомощность. И тогда он, чтобы не выходить в Поле, — знал, что не сможет остановиться, пока не убьет, — калечил физически. Только тут он осознал, насколько силен. Ему и в реальности почти не было равных, его боялись, перед ним заискивали… Наверное, Цыганкова это в каком-то смысле спасло. Он собрал себе свиту из отморозков, ходил и наводил “порядок”. К этому моменту его взял под крыло Филька, так что для своих действий Цыганков приобрел еще и хоть слабенькую, но все-таки идейную базу.