Корректировщики

Селенград

Оля с головой окунулась в учебу. Дни были расписаны поминутно. Утром — зачеты и подготовка к сессии, а в свободное время разбор лаборантских. Днем — работа с прилетевшей делегацией американцев. Вечером зубрежка к экзаменам.

Наверное, она была рада полной загрузке. Илья из Селенграда уехал, даже не подумав попрощаться. В самом деле — зачем? Они очень хорошо попрощались. На защите. Оля сама не хотела его больше видеть. Только косвенным путем узнавала, не грозит ли ему суд. Наверное, если б от нее зависела его судьба, и ей предложили бы на выбор, сядет ли он в тюрьму или они никогда больше не увидятся, она бы выбрала второе.

Перед экзаменом по теормеху к ней в лаборантскую завалился Колька Земляков. Оля знала, что Колька влюблен в нее. И ничем не могла ему помочь. Только с тех пор, как он весной на дискотеке попытался поцеловать ее, а она отвернулась, старалась быть поделикатней с ним. Он же не виноват, мучается ни за что.

Колька вцепился в колбу с концентрированной серной кислотой.

— Поставь на место, — потребовала Оля, стоя на последней ступеньке стремянки.

Колька, будто не услышал, медленно вытащил пробку:

— На самом деле концентрированная?

— Вряд ли. Ей Бог знает сколько лет, да и пробка не герметичная.

Он плеснул себе на тыльную сторону ладони. Оля скатилась со стремянки, ухватила его за шиворот, приказала срочно вымыть руки. Колька уперся. В застывших зрачках — веселье отчаяния, побледнел, но улыбается:

— Да ничего не будет. Даже не щиплет.

Рука слегка покраснела, но возможно, Оле это только показалось. Она сдалась, и в этот момент Колька опрокинул колбу в рот, проглотив залпом чуть ли не половину. Оля закричала, заметалась, пытаясь срочно что-то делать, спасать этого дурака… Колька сидел, вытянувшись, как будто проглотил не кислоту, а линейку, идиотски улыбался, прислушиваясь к происходящему в его желудке. У него дрожали руки от ненормального возбуждения, когда адреналина в крови столько, что тут или убивать, или умирать. А глаза будто смотрели уже за край.

— Знаешь, она действительно выдохлась, — констатировал он.

Оля бессильно осела на край стола.

— Ты дурак. Умрешь же, — спокойно сказала она.

— А умирать не страшно, — возразил он с этой своей жуткой улыбкой решившегося человека.

Оля молчала. Колька закурил, и она не возразила, хотя обычно гоняла гостей-курильщиков на улицу: не выносила запах табачного дыма. Он сидел, разглядывал линии на ладонях. А потом потушил окурок об руку. Оле стало настолько не по себе, что даже запах горелого мяса не вызвал желудочной реакции.

— Зачем ты это делаешь? — тихо спросила Оля.

— Не знаю. Просто иногда боль спасает. Когда понимаешь, что все безнадежно, что ничего не исправить… И самое главное, что никто не виноват. Вот это самое поганое: никто не виноват. Никто — а тебе плохо. Тогда лучше самого себя обвинить во всех смертных грехах и наказать. Болью. Знаешь… на самом деле это даже приятно. Появляется надежда. Потому что в нас с детства вбит рефлекс: пока не накажут за проступок, прощения не видать. Вот я и наказываю. Сам себя. И становится легче. Всегда легче, когда чувствуешь, что вина искупаема.

— А если ее нет?

— Так не бывает. Всегда можно найти что-то, за что себя наказать. Я не знаю, что раньше люди делали, когда не знали про Поле. Сейчас все замечательно: телепатия, прямая передача данных. Сделал что-то не так, а тот, кого любишь, через Поле об этом узнал. Поэтому лучше самому вынести себе приговор.

— Коль, а обязательно это делать у меня на глазах?

Он помолчал. Потом повернулся, и в глазах у него появилась настоящая, живая боль:

— Оль, ты когда-нибудь любила?

Она опустила голову. Потом подумала — а почему б не рассказать? Криво усмехнулась:

— Да. И точно так же, как ты. Без-на-деж-но.

— Тебе никогда не хотелось умереть?

Оля задумалась:

— Наверное, нет. Просто я с самого начала знала, что никакой надежды нет. И жила только для того, чтобы снова его увидеть. А сейчас он закончил Академию и уехал. Я больше его не увижу. Так что не знаю, может, и захочется.

— Тебе было хорошо с ним?

— Ты такие вопросы задаешь… Не знаю. Мы ссорились почти при каждой встрече. Мне очень тяжело было разговаривать с ним. А без него — еще хуже. И знаешь, я, наверное, не согласилась бы что-то изменить, будь у меня возможность прожить жизнь заново. Все-таки… я не знаю, но я чувствую, что при всей этой безнадеге у меня было что-то замечательное, чего почти ни у кого не бывает.

— Ты ему говорила, что любишь?

— Ты что?! Самое мягкое, что он сделал бы, — покрутил бы пальцем у виска и назвал бы дурой. А то еще и посмеялся бы.

— Ну, ты ж меня не назвала идиотом…

— Я девушка. И я сама в такой же ситуации. Поэтому понимаю.

Некоторое время молчали. Колька размеренно заговорил, как в пустоту: