Корсар

Мимо проходят люди, не обращая на меня внимания, спешат по своим делам, каждый погружённый в свой чёртов мир, наполненный проблемами по макушку. Вообще за людьми наблюдать довольно интересно, когда есть для этого свободное время. Как сейчас, например.

На душе — странный покой, какого не чувствовал, наверное, долгие годы. Проведя бессонную ночь за кухнным столом, бесконечно рассматривая буквы и цифры, написанные строгим шрифтом, только и делал, что боролся с желанием вскочить с места и мчать на встречу с Малахеевым, чтобы раскроить его тупую башку об асфальт. А потом проснулась Ева, и я позволил ей разорвать белый прямоугольник картона и развеять по ветру…

В этом есть странное болезненное удовольствие, смысла которого ещё не осознал — позволять кому-то менять твою жизнь.

В сонной тишине особенно остро воспринимаются все звуки, потому визг тормозов заставляет вздрогнуть. Чёрт, такое настроение было хорошее, философское даже, надо было какому-то придурку его испортить!

Когда оборачиваюсь и понимаю, кто так лихо тормозил, сердце пропускает несколько ударов. Ещё кажется, что это сон, что не может судьба так надо мной насмехаться, но нет — эту партию, похоже, мне суждено разыграть до победного.

Лишь единожды — тогда, в пробке — видел этот заляпанный грязью драндулет, но не узнать его не могу. Не имею права.

И ведь, пока мчали к дому пропавшей подружки, дал сам себе обещание, что не стану искать встречи с Уродом. Убеждал себя, что выше этого, что сильный и волевой, мудрый, мать их, но, когда его замызганный внедорожник паркуется у самого подъезда, в который вошла Ева, что-то внутри оглушительно щёлкает, обрывается и летит в пропасть, прихватив долбанный самоконтроль заодно. Твою бога душу мать.

Слежу, словно находясь в параллельной реальности, за тем как открывается дверца внедорожника со стороны водителя, и нога, облачённая в чёрный ботинок, ступает на землю. Вырвать бы её к чертям, с корнем, чтобы валялся в придорожной пыли бесполезным мешком с дерьмом, гремя переломанными костями. Чувствую себя зрителем дешёвого гангстерского фильма, где злодеи отвратительны без полутонов, а герои одни сражаются против всего мира.

Об этом я думаю, когда ноги несут вперёд, а руки, будто сами собой, хватают утырка, уже успевшего вылезти из своей раздолбайки, за грудки.

— Какая приятная встреча, да? — выдыхаю, когда встречаюсь взглядом с тем, кого не видел лицом к лицу так много лет, но чей образ не стереть из памяти, как не пыжься. — Рад меня видеть?

Он пару раз моргает, а потом прищуривается и растягивает губы в мерзкой улыбке, которая в пятнадцать была способна довести меня до белого каления. Сейчас же я, даже став старше, всё так же сатанею от одного вида его поганой рожи.

— Ро-ди-он, — дробит моё имя по слогам, как делал сотни раз до этого, — я думал, ты давно уже в какой канаве подох. Гляди на него, изменился-то как, горный орёл.

Он зеркалит мою уверенность в его смерти, так долго жившую во мне, а я отталкиваю его, потому что даже касаться противно. Почти не прилагаю усилий, но Урод летит кулём на землю.

— Какой ты скорый на расправу, сынок, — усмехается, но попыток подняться не предпринимает. Он словно забавляется всей этой ситуацией, как будто всё ещё видит перед собой пятнадцатилетнего вихрастого Родю, над которым так любил измываться. — Какого я чёрта вообще сюда припёрся? Сто лет тебя не видел, ещё бы столько не встречал. Но, видишь ли, сынок у меня придурок, тёлку трахнул, бросил, а документы важные забыл.

Весь в отца наверное, идиот.

— И вообще, — продолжает, глядя на меня снизу вверх, — мало было того, что уже получил? Снова в тюрьму захотелось?

— Нет уж, в этот раз я тебя зарою на кукурузном поле, — говорю, а Урод смеётся, запрокинув голову. — Чтоб ты, гнида, не выбрался уже никогда.

— Ой, да ладно тебе, мститель хренов, закопает он. Руки отсохнут землю копать.

Он ржёт, а я понимаю, что весь аутотренинг можно послать к чёрту. Наплевать, что нас могут увидеть люди, но я просто обязан дать ему в рожу. Хотя бы один раз.

— Мать твою, — шипит, когда его голова соприкасается с асфальтом, а кто-то неподалёку взвизгивает. — Ты всё такой же. Придурок.

Снова бью, а он приходит в себя и даёт сдачи, и вот уже перекатываюсь на спину, а его туша наваливается сверху, а лапища хватает за горло, лишая кислорода. Хриплю, делаю усилие, дёргаясь всем корпусом, и всё-таки сбрасываю его с себя, пока окончательно не придушил. Он меньше ростом, слабее, но злой, что тот чёрт. И злости этой на десятерых хватит.