Кортес

— Вот какие дела, командир, вы наделали. Так-то вы использовали ваш опыт! Так-то следили за исполнением своих собственных приказаний!..

Тот, повесив голову, сидел на барабане и твердил как заведенный.

— Прав, ты во всем прав, сыночек мой Сандоваль! Во всем ты прав… Это наказание за мои грехи!

Потом, словно проснувшись, принялся ругать Альдерете, что тот не проследил, чтобы солдаты как можно тщательнее засыпали канал. Казначей тоже не остался в долгу. Началась такая перебранка! Наконец Кортес, сославшись на ранения — сам свидетель, отделали его индейцы изрядно! — передал на время командование Сандовалю.

Тот со злобным видом отсалютовал шпагой и тут же принялся обсуждать с Альварадо и другими офицерами срочные меры по спасению армии.

Урон Куаутемок нанес нам значительный. 62 человек попали в плен к индейцам, мы потеряли 8 коней. Сколько тласкальцев и других союзников сосчитать было невозможно.

Бой затих после полудня. В городе неожиданно возникла жуткая тишина. Мы тоже притихли… Я уже догадывался, чем дело, а молодым солдатам все было в новинку. Альварадо, Франсиско де Лас Касас и Хуан Харамильо были с нами, в первых рядах. Наши ребята прятались за восстановленной баррикадой, носа не высовывали, чтобы ненароком не словить пущенную индейским снайпером стрелу или камень, однако и на той стороне тоже вдруг стало тихо. Город словно вымер. К вечеру ацтеки разложили костры на всех пирамидах, расположенных в городской черте. Огни заполыхали даже в неблизком от нас Тлателолько. Храм Уицилопочтли возвышался в нескольких сотнях шагов от нас и от отряда Кортеса. В сумерках костры загорелись ярче и, наконец, при последнем свете дня мы различили многолюдную процессию, медленно взбиравшуюся по ярусам большого теокали. Шуточки в наших рядах сразу стихли. Альварадо покусывал губы и напряженно следил за разворачивающейся церемонией. Харамильо совсем отвернулся — стоял у стены и носком сапога выковыривал булыжник из мостовой. С первым же уханьем священного барабана, с первыми же торжествующими звуками рога предводителя Теночтитлана он не выдержал и тоже глянул в ту сторону.

Впереди вышагивали жрецы, за ними воины. Сколько их было — сосчитать невозможно. Шли пританцовывая. По кругу обходили пирамиду, взбирались по лестницам, пока наконец не достигли вершины. Здесь их ряды раздались и мы увидели пленников. Они были обнажены по пояс. Некоторые из них отчетливо выделялись белой кожей. Жрецы заставляли их приплясывать, воины тыкали тупыми концами копий. На головах у пленников были напялены головные уборы из перьев.

Мы затаили дыхание. Вот дюжие жрецы схватили первого белого человека, сорвали с него головной убор, повалили на жертвенный камень — грудь его круто выгнулась в сторону неба. Взмах руки, короткое копошение — и первое сердце затрепетало в высоко поднятой ладони жреца. Тело тут же сбросили со крутой лестницы, и несчастный, еще, наверное, живой, покатился к подножию пирамиды, где его тело приняли жрецы и тут же потащили в особую пристройку, где готовили священное варево из человеческого мяса.

Вот второе сердце очутилось в поднятой руке жреца. Мне даже показалось, что от него исходил легкий парок…

Первой не выдержала Хуана. Она была облачена в панцирь с крыльями на плечах, на голове солдатская каска. Все это время, пока процессия взбиралась по ступеням пирамиды она громко молилась. Ее голос, наверное, долетал и до индейцев, которые тут же, как была принесена первая жертва, завыли и завизжали в своем укрытии.

Неожиданно Хуана вскочила, неловко вытащила шпагу — она была длинновата для нее, но в бою женщина ловко ею орудовала, — и закричала:

— Разве вы мужчины? Разве христиане?.. — потом неожиданно тонок, совсем по-бабьи заверещала. — О-о, сан Педро! Сан Яго! — и бросилась в воду.

Мы дрались в ту ночь как никогда в жизни, но против нас была такая сила, что к теокали мы так и не смогли пробиться. Скоро бой затих не только у нас, но и со стороны колонн Сандоваля и Кортеса. Никто не мог заснуть, все мы молились, поминали имя Божие, просили спасти нас от подобной напасти. Тем временем на вершине пирамиды продолжалось постыдное действие».

Он замолчал, потом, после недолгой паузы, заявил:

— Теперь скажу два слова о себе… Очнись, Хосе. Пиши, сынок, пиши.

Писец помотал головой, взгляд его осмыслился. Он склонился над бумагой.

— Скажу два слова о себе. Так и занеси — «два слова о себе». Поведаю об одной странности, которая долго меня мучила, да так и осталась неразгаданной. С тех пор, как я стал свидетелем, как наших бедных товарищей приносили в жертву, меня начал преследовать страх, что и меня постигнет та же участь. Мысль эта стала такой навязчивой, что канун каждой битвы стал для меня мучением. Всякий знает, что я не трус, меня любили и уважали за храбрость. Но боязнь была!.. Она отпадала лишь в самом бою, что тоже очень удивительно. В чем тут дело, я до сих пор не знаю — виновата ли излишняя усталость или постоянное напряжение? Это дело прошлое, а посему я свободно могу поведать об этом читателю». Записал?

Хосе кивнул.

* * *