Корвет «Бриль»

Он прав, Чаушев и сам обратил внимание, команда на «Матильде Гейст» словно для киносъемки.

— Владелец у них, Гейст, первой марки чудак, — улыбается Чаушев.

От Гейста всего можно ждать. Удивляться нечего! Как знать, не вздумал ли Гейст таким путем сотворить вывеску, живую вывеску «свободного мира»!

Соколов не спеша, сосредоточенно раскрыл молнию портфеля и вынул пакет. Из пакета появилась фотография и легла на стол. Большая глянцевая фотография. Под ней исчезли почти все моряки с «Матильды Гейст».

— Привет из-за границы, — веснушки опять дрогнули. — Опять распространяют среди молодежи…

В комнате, на тахте, в пятне света сидит девушка. Ее фигура очерчена ретушью. Может быть, поэтому поза несколько натянутая. Обе руки на коленях, голова откинута назад, будто ищет опоры. На шее искорки бус.

— Узнаете?

— Да, — говорит Чаушев. — Зойка.

Комната обставлена щедро. Над тахтой на полочках разномастные и, видно, не дешевые безделушки. Толстый Будда, угловатая, тощая индонезийская танцовщица, босая, на облаке. Мебель современная, блещет свежей полировкой. Почти во всю стену сервант, набитый посудой и винами.

— Магазин, — говорит Чаушев, глядя на витрину серванта.

Окно комнаты выходит на улицу. Сквозь прозрачную кружевную занавеску видна неоновая вывеска на той стороне — «Атлантик-бар».

— Все удовольствия, — говорит Соколов.

— Именно.

На обороте чисто, никаких пояснений. Впрочем, они и не нужны, соображает Чаушев. В городе многие знали Зойку Колесову. Дочь Саввы Колесова, старого однокашника, знаменитого когда-то бригадира грузчиков. Вместе школу кончали. Чаушев пошел потом в военное училище, а Савва работать в порт.

Единственная дочка… Нет, с ней не очень-то цацкались. Напротив… Отец погиб в самом конце войны, за несколько дней до праздника Победы, — подорвался где-то в Германии на мине. Мать умерла, когда Зойке было шесть лет. Растила ее бабушка Антонида Сергеевна, бывшая комсомолка-активистка двадцатых годов. Строгая бабушка, неуступчивая и вместе с тем наивная, заклятый враг всякого «дурачества» — то есть высоких каблуков, модных причесок, новых танцев.

Чаушев изредка навещал Колесовых. Однажды он застал Зойку у ворот. Она с нервной поспешностью распутывала волосы, вынимала шпильки и совала в кармашки пальто. Тогда и заметил Чаушев, что Зойка ведет двойную жизнь. Он пробовал урезонить бабушку: Зойка, мол, боится вас, а страх — плохой воспитатель. Нелепо проклинать моду, да и не в одежде, не в прическе главное… «Меня большие люди учили, — ответила бабушка в сердцах, — а ты молод лекции мне читать».

Зойка не отличалась ни умом, ни волей. Дома лицемерила перед бабкой, за воротами всецело была во власти подруг — иногда самых отпетых пустышек. В школе выезжала на шпаргалках, к наукам тяги не испытывала, зато с увлечением занималась шитьем. Бабушку это вначале радовало, потом стало огорчать, — Зойка усердно воплощала «дурачества» из журналов мод. «Не для себя, — оправдывалась она. — Для одной девочки…» Из дома выходила в затрапезном платье, а в клубе переодевалась.

После школы Зойка работала в лесной гавани счетоводом, затем знакомые моряки соблазнили перспективой дальних плаваний. Друзья отца помогли устроиться на пассажирский теплоход, классной горничной. Затвердила Зойка полсотни фраз английских и немецких, недостаток слов возмещала кокетливой улыбкой, вручала туристам ключи, убирала каюты. Плавала Зойка год, плавала другой — и вдруг пропала…

Чаушев думает об этом с болью, с невольным стыдом. Хотя что он мог сделать? Пропала Зойка в иностранном портовом городе, не вернулась на теплоход, к родному флагу. «Прости меня, бабуля, — написала она. — Грегор меня любит, ты за меня не беспокойся». Никто слыхом не слыхал ни о каком Грегоре.

Да, это она, Зойка, на снимке, в пятне света. В луче света, брошенном прямо на нее. Если бы она могла сейчас заговорить со снимка, сказать о себе… Чаушев не впервые видит ее на глянцевой фотобумаге. На прежних снимках Зойка стояла в длинном вечернем платье об руку с долговязым белобрысым мужчиной в смокинге. Они позировали, как на новогодней открытке. Здесь Зойка в комнате, напоминающей магазин. Безделушек на полках, мебели — всего больше, чем нужно. Больше, чем требует нормальный вкус. Эх, Зойка, докатилась ты!

Кто-то явно нарочно соорудил обстановку, приукрасил для съемки. Коньяк «мартель» в серванте, дорогая мебель, бар напротив, через улицу, — сколько помещено приманок! Эх, Зойка, что заставило тебя играть роль в этой дурной пьеске, в этом боевике чужой пропаганды?

Чаушев, погруженный в свои мысли, забывает о присутствии Соколова. Тот выжидательно молчит.

— Скверная история, — говорит Чаушев. — Но я не вижу связи с вчерашним.

— Картинки всплывали у нас в июне, потом в августе, — деловито сообщает Соколов. — Оба раза, когда в порту стояла «Матильда». Последний раз только она и была из того государства…