Корзина полная персиков в разгар Игры

Я (Пушкин): Что поразило Вас более всего в русском крестьянстве?

Он: Его опрятность и свобода.

Я: Как это?

Он: Ваш крестьянин каждую субботу ходит в баню, умывается каждое утро, сверх того несколько раз в день моет руки. О его смышлености говорить нечего: путешественники ездят из края в край по России, не зная ни одного слова вашего языка, и везде их понимают, исполняют их требования, заключают условия; никогда не встречал я между ними то, что соседи наши называют un badaud (ротозей, зевака), никогда не замечал в них ни грубого удивления, ни невежественного презрения к чужому. Переимчивость их известна; проворство и ловкость удивительные.

Я: Справедливо. Но свобода? Неужто Вы русского крестьянина почитаете свободным?

Он: Взгляните на него: что может быть свободнее его обращения с Вами? Есть ли тень рабского унижения в его поступи и речи…»

Из беседы А. Пушкина с не предвзятым гостем из Англии

«Как хотел бы я уметь играть на флейте. О Боже, как бы хотелось мне! Не просто играть, конечно, но обладать высоким даром флейтиста. Козлорогим паном скакать по лугам, судорожно сжимая в кулаке заветный инструмент. Или просто, мокрой усталой птицей, взгромоздиться на скалу, на которую не взберётся и лучший альпинист, и созерцать вольный простор». Сергей Охотин окунает гусиное перо в полупустую чернильницу очередной раз, но дальше уже не пишется. Он признаёт лишь гусиные перья и придерживается мнения, что стальные непременно уплощают высокую прозу и поэзию. И далее на протяжении всего дня никак не писалось. Удалось лишь очень тонко заточить перо, размяться по тесным комнатам, посмотреть из окна на тоскливую тихую улочку, да раскинуться на диване, в ожидании прихода музы. Но, увы: она так и не нагрянула за весь день! «Бесцельно прожигаемая жизнь», – выцарапывает молодой человек на листе писчей бумаги, когда уже начинает смеркаться, – «К чему всё это? В чём смысл моего существования?». Затем, стыдливо выдавливает из себя нехитрую рифму, какая приходила в голову и раньше:

«Сел намедни в фаэтон –

Оказался тесен он.

Пересел на тарантас –

И помчался как Пегас».

– Опять не то. И что за ахинея в голову нынче лезет? Ничего путного. И стоило бумагу переводить? – Сергей вяло ругнул самого себя вслух и скомкал лист бумаги, а потом тут же схватился за новый и в лихорадочном темпе заскрипел пером:

«Пою псалмы

и псалмопевцем давно я стал.

Но их забыли

и я не нужен

и я устал».

«Так, прекрасно, для этого надо было целый день пролоботрясничать, чтобы, наконец, нашло, – забормотал он себе под нос, – в то время, как братья мои делают карьеру, работают в поте лица, предки мои живота своего за Отечество не щадили, а я…»

Радостно подпрыгивающим карандашом видный, но рыхловатый молодой человек в волнении приписал:

«По озеру Генисарет зари вечерней свет струится.

…апологет…клеврет…» На этом суть стиха внезапно вновь застопорилась. «И не в подборе рифмы дело. Одна декадентщина прёт, не в силах остановить, но я же за высокое искусство! Что значит – воздух просто отравлен ядом декадентства!»

«В амбивалентности души не нахожу я боле смысла

…коромысло…»

«О Боже! Что бы сказал великий мэтр символизма об этом убожестве? Проклятие! Наверное, негоже лезть с суконным рылом в калачный-то ряд! Да с посконным1 рылом в ряд суконный, да с посконной рожей в красные ряды не суйся. С калачным рылом, да в булочную тоже. Знай своё место, жалкий писака, бумагомаратель вшивый! Всё одно выходит: «Слон прислонился к слонихе…» На большее не способен!» – продолжал не щадить себя в выражениях молодой человек, заметавшись из угла в угол, да так стремительно, что крупные капли пота выступили на его пухлом скверно выбритом лице.

– О! Осенило! – восклицает вдруг он и хватается за перо, подправляя указательным пальцем левой тяжёлые оловянные очки с душками, вылезающими из под мочек ушей:

«Смрад души. Поэма» – торжественно выводит он, но спохватившись, исправляет на: «Стихотворение» и продолжает:

«Устал от жизни ,

Всё не в радость,

И дико мне от мысли, что забывать уж многое ушедшее я стал.

Погряз в фекалиях своих,

Забыл, как петь псалмы, как выглядит мой дом,

И как звучит рояль.

Уж безысходность и печаль

Одолевают,

Склизкло и гадливо

Прикосновение их.

Воспрять б душой,

Да пароксизм отчаяния

Во мрак влечёт сознание моё.

Найти б Тот Смысл,

Да уж душа расслаблена

И жадно пожирает отходы тела тленного мои…»

Тоска… «Неужели всё? Дальше вновь застопорилось…»

Вдруг, он резко остановился, подбежал к столу и вновь схватился за перо:

«Уж руци, нози опустились,

Культи висят безвольно вовсе».

«Нет, всё. Дальше никак! Утро вечера мудренее. Завтра до полудня сестра любимая обещала навестить. Надобно вовремя лечь спать, а утром успеть приготовить ей что-нибудь лакомое. Московская жизнь развращает. Прозябаю в комфорте, не совершая ни малейшего полезного действа. Нет, негоже так, надобно прекращать всё это. Начинать иную жизнь. Вот и Государь вернул давний обычай проводить пасхальные дни в старой столице. Надобно радоваться нашей московской жизни. К примеру, повести сестрицу на городские празднования Пасхи».