Корзина полная персиков в разгар Игры

Двор-колодец гулко огласился площадной бранью извозчика в линялом замызганном армяке.

– Ломовой2 и ругается, как подобает извозчику. Ничего тут нет из ряда вон,– спокойно заметил сытого вида статный молодой человек, с не вяжущимся с его физиономией жалкими обносками бродяги вместо подобающего костюма.

– Кто празднику рад, тот до свету пьян, – бросил скрипучим голосом худосочный ежистый тип в перешитой шинели, – намедни ж Пасха, Петруша!

С этими словами долговязый ежистый полез было к крепкому малому целоваться, но был резко отстранён:

– Надоел ты мне нынче, Ермил, пить не дам больше! Грех-то до разговления-то…

– Грех перший слово своё не держать, Петруша…

– Ершист ты, Ермил, да и на тя управа найдётся.

– Ежу для того щетины даны, чтоб собаки не кусали.

Извозчик продолжает басом тираду, смачно сплюнув на мокрый лежалый снег:

– Ты, Петруша, вина давеча обещал, так слово своё держи, мать твою!

– Да вы все мне опротивели уж донельзя. Ну обещал, и дам последний рупь те, подавись.

– Не рубля надобно мне, внимания! Обещал, так сам и угощай, уважь друга. Друга г-рю уважь! – гудит, не унимаясь, ломовой Влас.

– Можешь ли ты, Пётр, войти в понятие? – присоединяет к нему свой скрип Ермил.

– Ладно, чёрт с вами, последний раз нынче! Эй, гуляем! – звонко кричит Пётр Охотин, – все в кабак, все кто Петрушку добром помнит! Давай, Ермилка, лови транспорт!

– Не омманешь ль ты мя? – промычал Влас, всё больше раскисая от выпитого с утра.

«Ну ничего, последний раз с народом повеселюсь, а послезавтра к отцу надо в приличном виде, поздравлять со днём ангела, чтоб и мать не обидеть, не дай Бог. Успокоить, мол, из университета не выгонят», – эта мысль сверлит, а взбаламученное тремя подряд ночами нутро требует очередной дозы сорокаградусного хлебного вина. «Ох, скверно мне, ох опять начнётся на всю ночь. Третий раз такое безобразие повторяется».

– К Домне Авдеевне! Вперёд! – звонко восклицает на весь околоток Охотин Четвёртый, как звали его дома, а Влас издаёт нечленораздельный рычащий звук и бражная компания устремляется в кабак. Облобызавшись с нетвёрдо стоящим на ногах громогласным Власом, Пётр останавливает коляску. «Господи, и это вместо того, чтоб во храм Божий пойти в такие деньки! Что же это со мной делается? Братья, вон – делом заняты, даже и Серёга, если разобраться, а я… Отцу, так могут и просто памятник водрузить посредь столицы, а я… Всё пытаюсь «в народ войти»… Кажись на днях день ангела у отца… Какой нынче день календаря? Ну, такое в последний раз позволю и – к лешему этих «сынов народа» – пьянчужек жалких! Сначала с годик по кабакам, да по домам терпимости с однокашниками и всё в ущерб учёбе. Теперь и этого мало, всё с отребьем якшаюсь, чтобы сблизиться с народом, понять его, чтоб не как братец Борька, по книгам, да ещё иностранным, о народе хочет позаботиться. Но ведь и меру пора мне знать, не ровен час и спиться можно. Ведь боле хотел себе доказать, что мужик я не промах. В драки всё лез…»

– Не хмуряй чело своё, дружище и вождь наш, вперёд, так вперёд, твою мать! – прозвучало над самым ухом, и пелена подкисшего перегара окутала ноздри Петра.

– Тьфу ты, свинья свиньёй ты, Влас, душа твоя забубённая!

– А я, вот, начал, стало быть, недавно окучивать одну купчиху, да удобрять. Повалять её, за мясистые бока похватать, да и облегчить кошель, заодно…

– Да пошёл ты к чёрту, Ермилка, ну тебя. Да нужен ты, дылда иродова уважающей себя купчихе? – а в сторону Петя добавил, – И с кем связался!

– Выходит, что нужен, Петруша, уже отведал купчиного мяса-то. Сладко! Нынче я угощаю вместе с Петром Гордеичем! – хорохорился долговязый тощий, поскрёбывая редкую колючую бородёнку.

– Ну а как купчина про то прознает, Ермилка, что с тобою будет, несчастным? Мокрого места не останется, дылда ты лоботрясная, – протрезвел от ветра в багровую физиономию Влас.

– Так, вдовушка она, стало быть…

– Чем похваляться-то, коль так? Егозлив уж больно ты… Ты Ермил, никому, брат, не мил, – промычал ломовик Влас и зашёлся дураковатым смешком, – А ты не молчи, Петро, ты с народом разговор ведёшь, не с кем-нибудь, а с самим народом! Так и веди, разговор-то!

– Вот ещё фарисей тут! Да какой вы народ? Рвань, люмпен-пролетарии вы, а не народ, – вздохнул, отмахнувшись, Пётр.

– Хлестани ты её пошибче, дуроплясина, не терплю езды медленной! – гаркнул верзила Влас на худоконного извозчика в синем армяке, – Эй, залётные! Шевели давай своих нечищеных разномастных. Пойдёшь налево – придёшь направо. Не извозчик ты, а водовоз – вот кто!

– Но, полегче. Это тебе не твой битюг3. Обращения требует, – поучающе произнес Ермил.

– Своих битюгов ты так хлестать будешь, – огрызнулся извозчик.