Корзина спелой вишни

С этого дня что-то случилось с Гамидом. Он потерял интерес к своему «ремеслу». Ему опротивели пиршества. Он возненавидел своих товарищей. Но мысль о новой жизни тоже путала его. И тогда он встретил у водопада эту девушку с волосами из солнечных лучей…

Слушая его, Мария думала, что в их судьбах много общего — ведь оба были сиротами — и нежность к этому человеку, желание защитить его переполнили ее.

Утром вдвоем они вышли из тесной пещеры в большой мир.

— Какое солнце! — сказала она, жмурясь от яркого света.

И он посмотрел на ее волосы, в которых запутались солнечные лучи.

— Какое небо! — сказал он. — Взгляни, оно все время меняется, как твои глаза.

Но она смотрела не на небо, а на него. В нем была такая жажда жизни, что, кажется, проживи он и тысячу лет, в тысяча первом он будет готов залпом выпить соленое море жизни.

Прежде Гамид часто спрашивал себя: «Зачем я родился?» И не находил ответа. Теперь он знал — он родился для того, чтобы любить.

Вдвоем вставали с рассветом. Закинув за спину мешки, они бежали туда, где пирамидами вздымались горы, где твердела под ногами каменистая земля, где нежно зеленели прутики саженцев, обещая стать пышным и свежим садом.

Лето сменилось осенью, осень — зимою. А там в свой черед пришла весна. Саженцы-подростки вошли в возраст невест. И одни за другими стали выбрасывать тугие малиновые бутоны.

И однажды все плато, зажатое между голыми скалами, заклубилось бело-розовым дымом. Мария закрыла глаза и снова открыла: чудо не исчезало. И тогда она повернулась обратно и побежала в аул. Острые камешки били ее по ногам, тугой ветер хлестал в лицо. Выбившиеся из-под платка волосы застилали глаза. Она скользила на спусках и, задыхаясь, взбегала в гору. Падала и снова поднималась. С громким криком она ворвалась в аул.

— Сестра Мария, что случилось? — испугались женщины, привыкшие к тому, что крик — это вестник беды. Когда же они узнали, что расцвели деревья, радости их не было предела. Каждый, от мала до велика, побросав все неотложные дела, бежал на плато. Сюда приходили матери с грудными на руках и старики, опираясь на толстые сучковатые палки. Тех же, кто по старости уже не мог ходить, приносили сюда на бурках.

Как обычно бывает в минуту большого волнения, все забыли о Марии, и она стояла в стороне, подавленная своим счастьем.

А ночью ударил мороз.

Перед рассветом Мария вышла во двор, разбуженная настойчивым мычанием коровы, и заметила, что вода в корыте покрылась ледяной корочкой. Деревья! — вспомнила Мария и крикнула мужу.

— Гамид, Гамид, вставай, буди всех… на дворе заморозки… Сначала беги к учителям. Пусть они разбудят учеников, а те по цепочке обойдут все дворы… Ты понимаешь, если сейчас сад погибнет, уже никогда ничего не будет, никто не поверит нам больше…

Гамид, накинув ватник, выбежал из дому. И Мария видела, как одна за другой зажигались лампы в окнах, озаряя слабым беспокойным светом предутренние сумерки.

Захлопали двери, залаяли собаки, и надрывался удивленным криком проспавший петух.

В свинцовой синеве утра суетились неуклюжие фигуры в серых ватниках и черных бурках.

— Берите солому, кизяки, любое топливо, — закричала Мария, выбегая за ворота. — Нужен грузовик, в руках много не унесешь.

Кто-то схватил тележку, кто-то побежал к дому председателя. В конце концов людей на плато собралось больше, чем деревьев. Кучками раскладывали солому, поджигали ее. «Не надо много огня, вы сожжете сад, — беспокоилась Мария. — Чтобы только тлело, чтобы теплый дым согревал цветы…»

Гамид ходил от костра к костру, направлял движение дыма…

Три дня и три ночи усталые люди по очереди дежурили у тлеющих костров. На четвертые сутки мороз отступил. Деревья были спасены.

Но, как известно, беда никогда не приходит одна. В тот момент, когда люди боролись со слепой силой стихии, другая сила, тоже слепая и дикая, заставила их на время забыть о деревьях.

— Посмотрите, горит колхозная ферма! — крикнул кто-то. И люди, оставив сад, еще погруженный в облака теплого, спасительного дыма, бросились туда, где этот дым был зловещим и грозил гибелью и разрушением.

Ферма была сожжена дотла. Половина колхозного скота сгорела. Гамид, добежавший первым, успел выпустить оставшуюся в живых, обезумевшую от огня скотину и вынести сторожа. А вот беременная дочь сторожа, тяжело раненная, погибла.

Люди, не успев осознать тяжести случившегося, тупо стояли над ее обгорелым, изуродованным телом.

— Я знаю, кто это сделал, — сказал Гамид и посмотрел в горы. — Это они мстят мне.

Вся округа была ошеломлена случившимся. Люди никак не могли поверить, что кто-то поднял руку на беременную женщину. Женщина, которая готовится стать матерью, всегда считалась в горах священной. Ей уступали дорогу, хотя у горцев принято, чтобы мужчина шел впереди: опасность подстерегает впереди, а не сзади. Но идти спиной к беременной — большой грех, и потому ее пропускали вперед. Если двое, забыв обо всем на свете, обнажали кинжалы, остановить кровопролитие могла только женщина, ждущая ребенка. Она вставала между ними, и клинки падали на землю.