Корзина спелой вишни

— Думаешь, ей не хочется в поле вместе со всеми? — мягко возразила Хурия. — Разве ты не знаешь, что домашняя работа самая неблагодарная. Но она очень больной человек.

— Хурия, Хурия, — покачала головой Жавгарат, — недаром про тебя говорят, что ты корова с повадками теленка. Нельзя быть такой наивной. Клянусь жизнью своей младшей праправнучки, она так же больна, как жеребец, вскормленный на альпийских лугах.

— Знаешь, Жавгарат, — поспешила перевести разговор Хурия, видя, что ей не переубедить собеседницу, — все-то нам мало… помнишь, как лет десять назад часами выстаивали на шоссе в ожидании попутной машины. О кабинке и не мечтали. В кузове с ветерком — и то удача! А теперь и автобус, и самолет, а нам «Волгу», видишь ли, подавай.

— Мало ли что было раньше, — снова набросилась на нее Жавгарат. — Когда я была молодая, в район и вообще пешком ходили. Да еще с каким грузом на спине! Туда корзину яиц и бачок урбеча. Обратно — керосин, соль, мыло…

— Жаль, ты не вспомнила об этом, когда ругала нашего завмага, — деликатно упрекнула ее Хурия.

Но Жавгарат не так-то легко было сбить с толку.

— И правильно делала, что ругала, — моментально откликнулась она. — У меня белье уже третий день замочено — что я, гноить его должна, — а он, видишь ли, никак не удосужится привезти со склада крахмал.

— Вуя, слышите, люди! — в сердцах воскликнула Хурия, хотя никаких людей вокруг не было. — Виданное ли это дело, скандалить из-за крахмала. Покажи мне могилу человека, который умер оттого, что спал на ненакрахмаленной простыне.

— А почему я, лауреат фестиваля, должна спать на ненакрахмаленной простыне?! — с вызовом проговорила Жавгарат и так посмотрела на Хурию, что та смущенно залепетала:

— Кто тебе говорит, что должна. Конечно, не должна… только, только… неудобно как-то…

— О, — подняла палец Жавгарат с таким довольным видом, словно поймала вора на месте преступления, — вот из-за этого «неудобно» мы и распустили людей. К примеру, я проведу против шерсти, а ты сейчас же по шерстке погладишь, да еще ладонь маслом помажешь. Да будет тебе известно, — проговорила она торжественно, — что крахмал пудами лежит на складе и только из-за таких вот ленивых завмагов не попадает на магазинные полки. Вот когда я была в Махачкале, — мечтательно продолжала Жавгарат, — меня пригласила к себе в гости одна певица. Если бы ты только видела, из какой посуды она ест, а на какой постели спит. — И Жавгарат, закрыв глаза, стала раскачиваться из стороны в сторону. — Спасибо ей, такая чуткая женщина, тут же куда-то позвонила, и на другой день у меня уже была точно такая же посуда. Зачем мне для себя жалеть? Ведь мне уже восемьдесят. Сколько я еще могу прожить? Лет двадцать — тридцать, не больше. Так пусть эти годы будут как кувшин, до краев наполненный молоком.

«А я-то в сорок лет считаю себя старухой», — с горечью подумала Хурия, в первый раз не без некоторой зависти оглядывая одежду Жавгарат: лаковые сапоги-«чулки», плотно облегающие ее ноги, почти не утратившие стройности, коричневое кримпленовое платье с игривым бантом на поясе, шерстяной платок, яркий, как альпийский луг в начале лета. И — мечта всех женщин аула — складной японский зонтик на коленях.

Хурия мысленно как бы со стороны оглядела себя и… глубоко вздохнула.

— Так что тебе сказала врач о глазах? — перевела она разговор на другую тему.

— О, это не девушка, а гурия, — и Жавгарат снова завладела беседой. — Разве она может ранить душу плохим словом? А умница! Закончила институт, а теперь, говорят, учится на профессора. А что она прописала твоей Мадине?

— Уколы. И так ласково, так понятно все объяснила. Говорит, вы не беспокойтесь, это обязательно пройдет.

— И пройдет, вот увидишь. Все бальзам, что исходит от нее. А ты заметила, Хурия, какие у нее мочки ушей? Словно сережки висят. И качаются, как росинки на кончиках лепестков. Говорят, у тех, кто рождается с такими сережками, необыкновенная судьба.

Тут Жавгарат, увлеченная своим рассказом, посмотрела на Хурию, чтобы убедиться, какое она произвела впечатление своим сообщением, и вдруг увидела, что та как-то обмякла и спящая девочка вот-вот соскользнет с ее колен.

— Что с тобой, Хурия? — испуганно воскликнула Жавгарат. — Тебе плохо?

— Укачало, — сказал шофер и остановил машину.

— И кто это додумался построить аул в облаках! — ворчала Жавгарат, суетясь вокруг Хурии, которая стояла, прислонившись к отвесной скале, и лицо у нее было серым, как этот камень.

— Мама, ну чего ты… — тянула ее за подол Мадина.

— Я сейчас приду. Ступай в машину, доченька. А то еще поскользнешься и упадешь в пропасть.

— Если бы председатель дал нам «Волгу», у тебя и голова не закружилась бы и мы давно уже были бы дома, — вставила Жавгарат.

— Осман, вы поезжайте и Мадину захватите, — слабо проговорила Хурия, не обращая внимания на слова Жавгарат, — а я потихонечку дойду пешком.

Очень уж ей хотелось сейчас остаться одной, наедине со своими мыслями и воспоминаниями. Но не тут-то было.