Корзинка с бриллиантами

Гаврилов молча смотрел на меня и ждал.

— Ой! — сказала я, совершенно не соображая. — Как вы сюда попали?

— Как я сюда попал, объяснить нетрудно, — негромко и даже как-то задумчиво ответил он. — Я лечил лошадь, делал ей массаж, потом принял душ и вот стою у себя в гримерной и собираюсь идти в гостиницу. А ты как сюда попала? Насколько я знаю, ты к этой гримерной не имеешь никакого отношения.

Я только успела подумать, что надо дать деру, как он почувствовал это.

— А бегать не надо, — предупредил он. — Все равно я бегаю быстрее, даже с треснутой пяткой. Так что заходи, садись и рассказывай все по порядку. Заходи, заходи…

Я нерешительно вошла и села.

— Что рассказывать? — ошалело спросила я.

— Все рассказывай, что знаешь. Давай, давай, времени у нас немного. Что тебе понадобилось у Кремовских? Ну?

Я молчала. Меньше всего на свете я хотела рассказывать всю эту историю Гаврилову, хотя он и говорил со мной удивительно ласково. Я даже не думала, что он так умеет. Обычно я слышу, как он рычит и орет. И у меня не было решительно никаких оснований доверять ему. Хватит, поверила Кремовской! И Кремовская ведь не знала, с кем говорит по телефону, а Гаврилов меня знал! А сколько раз он называл меня дурой? Нет уж! Путь лучше вызовут милицию, пусть взламывают гримерную Кремовской, пусть находят бриллианты и прочие проклятые камушки! Плевать на все — ну, пусть на меня орет следователь! Поорет и перестанет.

И тут я вспомнила про корзинку и про Макарова. Это же придется всем объяснять, где корзинка! Милиция торжественно явится к Макарову… ой, мамочки! Вот тогда я точно повешусь. У меня просто не будет другого выхода!

Мысль о том, как Макаров будет рассказывать следователю про мой дурацкий день рождения, совсем меня ошарашила. И еще я представила себе, как следователь говорит Макарову: «Но она же родилась в августе!» При встрече со мной Макаров будет переходить на другую сторону улицы!

И тут Гаврилов погладил меня по руке.

И я заревела в три ручья.

Мне давно пора было выплакаться, я это чувствовала. И сейчас я созрела для колоссальной истерики. По-моему, Гаврилов даже испугался. Видимо, он погладил меня по руке, чтобы я успокоилась и заговорила. А я вдруг поняла, какая я одинокая, и как меня никто не любит, ни Макаров, ни мамка, ни даже Светка, которая, прикрываясь мной, сама кокетничала с Макаровым, один дурак Эдик, да и тому, наверно, все равно, с кем целоваться!..

Я ревела, а он сперва ждал, что это вот-вот кончится, а потом принял свои жесткие меры.

Он достал из шкафчика стакан, и я уже подумала, что сейчас он побежит за водой, и надо будет уносить ноги. Но откуда-то из-за гримировального стола он достал бутылку коньяка и налил полстакана.

— Разом! Ну! — приказал он, поднося стакан к моим губам. Как у всякого рыдающего человека, рот у меня был полуоткрыт. Не успела я отшатнуться, как коньяк был во рту. И я его проглотила. Мне приходилось раньше пить коньяк, и я втягивала в рот полстоловой ложки, и эти пол-ложки жгли, скребли и бередили глотку, как я не знаю что. А тут я одним махом выхлебала полугодовую дозу коньяка, и ничего, только стало тепло и я начала понемногу успокаиваться.

— Еще? — спросил Гаврилов.

— Да, — еще рыдая, ответила я. И выпила. Потом он выпил сам из того же стакана и убрал бутылку.

— Хватит, хорошенького понемногу, — сказал он. — Теперь вся страна борется с пьянством и алкоголизмом. Сейчас ты можешь говорить? Давай, не стесняйся.

— Чего — давай?

— Чего? Ну, хотя бы зачем ты сейчас ломилась к Кремовским?

— За коробкой с драгоценностями.

— Ты хочешь сказать, что драгоценности у них? — изумился Гаврилов.

— Да, у них в гримерной.

— Ни хрена себе! Пожалуй, напрасно я тебя поил коньяком…

Я страшно обиделась на него, потому что не спьяну чушь несла, а сказала чистую правду. Нужно было встать, повернуться и гордо уйти. Я и встала, а когда поворачивалась, меня занесло, и я чуть не грохнулась. Он вовремя поймал меня и усадил на топчан. Тут я сообразила, что он все еще в плавках, даже халата не накинул, да впридачу кинул меня на топчан — это что же сейчас будет?!

— Не трогайте меня, а то я закричу! — воскликнула я.

— Кому ты, к черту, нужна?! — изумился такой постановке вопроса Гаврилов, но я ему не поверила. Почему он так и торчит в плавках? А?

— Уберите вашу руку, — продолжала я. — Вот отсюда.

Его рука лежала на топчане, в двадцати сантиметрах от моего бедра.

— Ну, убрал.

— И наденьте штаны!

Я говорила совсем так, как артистка в одном кино — высокомерно и презрительно. Там, в кино, это подействовало. Но Гаврилов расхохотался.

— Вот дура девка! — сквозь смех сказал он. — Ну, прибабахнутая! Точно, прибабахнутая! Сколько тебе лет-то?

— Восемнадцать, — приврала я.

— В восемнадцать так уже не шарахаются, — возразил он. — Совсем ты у нас соплюха. Оно и по фигуре видно. Был бы у тебя кто, сало живо бы порастрясла.

— Правда? — обрадовалась я. Курить я пробовала, зарядку по утрам — тоже, но то, что от этого худеют, мне на ум не брело!