Корзинка с бриллиантами

— А ты знаешь, что у Макарова завтра последний спектакль? — спросила она. Это был неприятный сюрприз.

— С чего ты взяла?

— Таську сегодня видела.

— Постой! У него же еще «Лес» в пятницу! — завопила я.

— Фиг вам! В «Лесе» его заменит Филенко, а он в четверг утром уматывает на киносъемку, и сезон закрывают уже без него.

— Кошмар, все закрывают сезон, — потерянно сказала я. — В театре закрывают, у нас в цирке закрывают… А Таська не сказала, что это за киносъемка? Где это?

— Она сама не знает.

Так получилось, что вчера я в последний раз видела Макарова. Не вообще в жизни, а в этом сезоне. Теперь прощай, Макаров, до осени.

Мне ведь и нужно-то от него было так немного! Я просто хотела иногда с ним разговаривать, смотреть в его лицо, в его глаза. Светка называет меня дурой, и, наверно, она права. Это все — развлечение для малолеток. А мне скоро восемнадцать, и я еще девочка, стыд и срам… Светка стала женщиной еще в девятом классе.

Нельзя сказать, что я ей на самом деле завидовала, но она знала что-то такое, о чем я могла только догадываться, и это меня раздражало.

Наверно, потому, что я хотела, чтобы это у меня случилось с Макаровым, а он завел себе генеральскую дочку. Или потому, что я этого смертельно боялась. Как-то у нас с мамкой зашел разговор на эту тему, и она сказала: «Сперва это очень неприятно». «А потом?» — спросила я. Она хмыкнула и пожала плечами.

Я, видимо, дура. Я верю Светке, я верю мамке, я верю и Любане, когда она рассказывает про Ласькиного отца. Но при всем при этом я чувствую, что у меня обязательно все будет не так, как у них. И я чувствую, что к этому нужно себя как-то подготовить. Ну, похудеть, что ли. И научиться как следует краситься. И сходить в хорошую парикмахерскую. И купить дорогое белье. Иначе я буду чувствовать себя отвратительно. Все равно что пойти в дорогое кафе и набрать на кварт всяких заедок, отлично зная, что в кошельке у тебя — жеванная трешка.

Я знала, что своей неприятной информацией Светка добивается от меня решительных действий. А что я могу? Он же на меня даже не смотрит толком! Нам предстоит разлука минимум на три месяца, и сам бог велел предпринять что-то решительное.

Ну, не могу я надраться до поросячьего визга, ворваться к нему в коммунальную квартиру и повалиться на диван! И она сама тоже не может, хотя и плетет всякую чушь о своих похождениях!

В общем, разговорчик получился тошнотворный. Положив трубку, я достала из сумочки фотографию Макарова. У меня их две. Та, где он в роли Дон Гуана, с приклеенной бородкой, и просто фотография. Я выбрала Дон Гуана, поставила его в письменный прибор и стала на него смотреть. Он был так красив, что жутко делалось. И в ушах звучал его голос, приглушенный, хрипловатый и настойчивый.

Так я просидела весь обед.

А потом прибежал зам за своими бумажками, пришли за халтурой, завпост пришел ругаться — я ему, оказывается, что-то нечаянно наврала. И в конце концов я вспомнила про Любаню.

Мамкина подруга работает в кассах Аэрофлота. Я об этом почти никому не говорю, а вот Любане сказала. А у нее свои проблемы. Она увольняется из гавриловского номера и переходит в другой. Там она будет не конюхом, а ассистентом. Она даже будет выходить на манеж, и ей сошьют костюм. Любаня уже подала заявление, все бумажки ей подписали, и вот осталось мне достать билет ей и Лаське, потому что пилить на поезде до Симферополя с малым дитем — сомнительная радость. А у нее там уже все схвачено, она будет работать в очень хорошем номере с дрессированными собачками, ее уже давно туда звали, и вот она наконец отвязалась от Гаврилова, который ей надоел хуже горькой редьки.

Я дозвонилась до тети Лены и утрясла вопрос с билетом. А билет на симферопольский рейс в конце мая — это вам не так-то просто. И я пошла к Любане рассказывать, куда и к кому ей идти за этим самым билетом.

Любаня скатывала в рулончики бинты, которыми коням бинтуют ноги.

— Давай, помогай! — велела она. Я села рядом и взяла из кучи бинт покороче. У нее их тридцать две штуки — по четыре на жеребца. И лежала рядом недошитая уздечка. Любаня умеет сама мастерить сбрую, она работала на ипподроме и все лошадиные дела знает туго. — Эти не обязательно, — сказала Любаня. — Борька сегодня не работает. Гаврилов его уже лечил, лечил… Все без толку! Вместо того, чтобы вызвать наконец врача, он сам его лечит! Чучело!

Борька — это Берилл. Он повредил левую заднюю и еще у него вылезла на пузе какая-то шишка. Любаня говорит, что это грыжа. Гаврилов утверждает, что какая-то другая штуковина, и они в воскресенье смертельно разругались из-за этого Борьки. Впрочем, сколько я их вижу вместе, они все время ругаются. То Гаврилов взял у Любани в контейнере ножницы и не вернул, то Любаня плохо забинтовала Саньке ногу, и в манеже во время выступления бинт развязался. Чем так собачиться, лучше уж разбежаться в разные стороны.