Корзно

Я развернул, встряхнул, оглядел данное мне корзно.

- Великая честь. Воистину - невиданная. Не бывало такого. Даже и помыслить, помечтать о таком - невозможно было. Но наипаче, наиострейше для сердца моего, слова твои: "брат мой". Счастье долгожданное. Надежда, почти уж и утраченная, а ныне обретённая.

Я снова покрутил перед собой корзно. И начал его складывать. Пополам. Вдоль. Ещё пополам. Поперёк.

- Многие годы бродил я по Руси. То сиротой круглым, то ублюдком боярским. Немало бед да невзгод перенёс. Нагляделся-наслушался. Про судьбы других. Про детей, рождённых от родителей невенчанных. Про насмешки да помыкания, про побои да обиды, на их долю достающиеся. Не по делам их, не по добронравию, прилежанию да разумению, а по зачатию их. Действию, коему они участниками не были, ни поспособствовать, ни воспрепятствовать не могли. Разве не слышите вы стон и плач крови своей?

Распрямился, оглядел притихшее собрание. Начал. Как обычно для меня - сперва негромко. Постепенно распеваясь, входя в голос, добавляя нот, эмоций, интонаций.

"Я начал жизнь в урочищах лесных

И добрых слов я не слыхал.

Когда ласкали вы детей своих,

Я есть просил, я замерзал.

За что вы бросили меня? За что?

Где мой очаг, где мой ночлег?

Не признаете вы мое родство,

А я ваш брат, я человек.

Вы знали ласки матерей родных,

А я не знал и лишь во сне

В моих мечтаньях детских, золотых

Мать иногда являлась мне".

Чуть подправленная, чуть усечённая песня "Генералов песчаных карьеров" наполняла, пусть и несколько монотонным, почти разговорным вокалом трапезную Великих Князей Руси. Наполняла - неизбывной, безнадёжной тоской, обидой на несправедливость.

"За что? Ведь я ни в чем, ни в чем не виноват".

Окинул взглядом притихшее собрание господы русской.

- Так за что же вы гоните их? За что обижаете и ущемляете? Ведь они - плоть от плоти и кровь от крови вашей. Ведь они - ваше продолжение в мире дольнем. Что же вы детёнышей своих давите да поедаете?! Грызом грызёте?!

Зал взорвался.

Упрёк мой достал многих. Все зашумели, принялись рявкать, ругать меня, тыкать пальцами. Иные - и с мест повскакали. Хорошо хоть на "Святой Руси" посудой кидаться не принято. А то забили бы, как камнями.

Громко, страстно... не интересно. Интересно одно - Боголюбский.

Я поломал ему сценарий, влез с отсебятиной.

Топнуть ножкой, отрубить мне голову? - Да запросто! Что дальше? Нынче наш тандем держит всю эту... "жрущую протоплазму" в узде. Хоть как-то. Без меня - тебя завалят. И дело даже не в том, что зарежут, как случилось в РИ через пять лет, а в том, что всё, что ты задумал, что даже не мозгом - нутром души своей считаешь "правильно": единая Русь с законом и процветанием - порушится.

Не пойдут сватать принцесс братья: лопат нет - нет хлеба в Царьграде, хана Иерусалиму, минареты у Святой Софии. Блямбы-пропуска нет - нет пути на Руян. Без Ваньки тут, там, везде - возникают дырки. Которые останавливают задуманное. Нет, кое-что, когда-нибудь, кто-то, как-то, в какой-то форме и размере...

Боголюбский ел меня глазами. Хотя правильнее - прожигал. Наклонившись ко мне через стол негромко спросил:

- И чего же ты хочешь?

Кавалерист-конкретизатор.

Нет чтобы "по-кухонному": погрустили-всплакнули, поругали-похаяли, ля-ля - три рубля. И, умиротворённые душевным единением, расползлись по норкам. Иные - сами гадить, остальные - при чужих гадостях присутствовать.

"Не мы таки - жизнь така", "Все так живут", "А жо поделаешь?".

Зал мгновенно начал стихать.

Интересуются, однако. Слышать хотят. Чего это Ванька-лысый нынче уелбантурит.

- Ты, Государь, признал меня рюриковичем. Посему более всего забота моя о нашем роде, о древе Рюрика. Ныне семя княжеское расточается втуне. Погибает, исчезает в бездонной толще народной. Будто диаманты сверкающие в болото брошенные. Отчего Руси нашей - худо. Не столь мы богаты князьями, чтобы драгоценностями таким разбрасываться. Посему прошу, Государь, установи, что всякий, рождённый от семени потомков Рюрика - Рюрикович. Признанный родом. Имеющий право, по твоей государевой воле, на "причастие в земле Русской". С правами и обязанностями, кои князьям русским по решению княжеского совета и твоему приговору установлены.

- Нет! Ересь! Дети развратников да будут прокляты! Во веки веков! Не бывать такому!

Епископ Смоленский Михаил проявил невыдержанность.

Проявил. И - проглотил. Когда Боголюбский повернулся к нему всем корпусом. Заткнулся и растерянно уселся назад. Но я остановиться не могу, мне "назад" некуда.

"Не могу молчать" - Лев Николаич? Мысленно с Вами. Поддерживаю, присоединяюсь и не молчу.

- Начинай. Начинай проклинать, епископ Смоленский. Мы (как интересно произносить это местоимение в этом контексте) Мы все, все рюриковичи - потомки Владимира Святославича. Который - Святой. Который - ублюдок. От рабыни. Будешь всех князей русских проклинать? И установления его? Веру христианскую, им на Руси поставленную, назовёшь измышлением диавольским?

Я вернулся взглядом к Боголюбскому и глядя в его бешеные глаза, в этот "высасывающий взгляд" сформулировал: