Косьбы и судьбы

Совместными усилиями: ещё бояр, потом дворян, да общий многовековой ход дел в стране привели к ХХ-му веку к полной неразрешимости, в какой бы то ни было форме, главного «экономического» вопроса народа – как жить? Почти всё население огромной страны (98 % рабочего населения) оказалось лишним. Это превосходит обыденное понимание, и ведь Толстой уже догадывается – что за прилив такой патриотизма к сербской войне! (что так удручило издателя романа A.M. Каткова…).

«– Значит, по-моему, – сказал начинавший горячиться Левин, – что в восьмидесятимиллионном народе всегда найдутся не сотни, как теперь, а десятки тысяч людей, потерявших общественное положение, бесшабашных людей, которые всегда готовы – в шайку Пугачева, в Хиву, в Сербию…».95

Это повторится потом с «германской» – народу просто некуда больше деваться; куда угодно, но сбежать от неразрешимой попытки наладить жизнь, и какую? Этого уже не знал никто. Никто, кроме тех, кто уже был уверен в этом знании фанатично и непогрешимо.

Идея

Страда – страдать по-настоящему, а условия труда всё больше истощают земледельца до смертельной усталости. Таково описание Толстым покоса уже не в романно-эстетической, а в документальной форме в статье «Так что же нам делать?». Невыносимая, неизбывная тягота простого существования, замешанная на общинном труде, открыла русскому народу истину, до которой вряд ли уже доберётся кто-либо иной на этом свете в простой, непосредственной форме совокупного народного Духа. И Толстой вскрывает её в «Анне Карениной».

Пётр Чаадаев в «Первом философическом письме» предрекал: «… мы жили и сейчас еще живем для того, чтобы преподать какой-то великий урок отдаленным потомкам, которые поймут его».

Бывают истины такие огромные, что подступившим, невозможно узнать их, не то, что обозреть. Был открыт огромный континент, а капитан полагал, что всего лишь остров… с другой стороны Земли. Это произошло и с Толстым.

А тут ещё и Фёдор Тютчев, не только «образованнейший», да, как на грех, и исключительный же поэт! Его «Умом – Россию не понять… в Россию можно только верить» могло своей эстетической убедительностью сыграть злую шутку с восприимчивым художником. Вот тоже пример обоюдоострой силы искусства! Тютчев четырёхстопным ямбом словно наложил заклятье на, и без того, слабое гражданское самосознание русских…. Слишком хороший поэт, слишком умный чиновник-охранитель.

Он прекрасная иллюстрация тому, почему вопрос (!): «А гений и злодейство – Две вещи несовместные. Не правда ль?» у Пушкина задаёт Моцарт. Не замечая подвоха, читатели берутся «с ходу» отделять «гениев» от «остальной сволочи». А, главное, решают, что мера «добра и зла» – продукт сугубо общественной нравственности может зависеть от доли природного (!) таланта!! В этой злой шутке Пушкина – половина Достоевского.

Для того чтобы выяснить точку смысловой кульминации романа (и открытия Толстого), надо вернуться к истинному «замыслу-идее», учитывая момент развития, присущий всякому творчеству.

Запись, которая вроде бы не имела последствий:

«Правду сказал мне кто-то, что я дурно делаю, пропуская время писать. Давно я не помню в себе такого сильного желания и спокойно самоуверенного желания писать. Сюжетов нет, то есть никакой не просится особо, но, заблужденье или нет, кажется, что всякий сумел бы сделать. Тип профессора-западника, взявшего себе усидчивой работой в молодости диплом на умственную праздность и глупость, с разных сторон приходит мне; в противоположность человеку, до зрелости удержавшему в себе смелость мысли и нераздельность мысли, чувства и дела» – Толстой Л. Н. «Дневник» 23 января 1863.

Представляя интересы Толстого, можно допустить с большой долей вероятности занятием профессора именно философию. Пусть этот «умственно праздный и глупый» будет толстый и лысый, «отрицательный» немец-перец-колбаса. Но… должен быть и образцовый автор, философ со знаком «плюс»! В таком сюжете не избежать философского диспута в художественной форме. Но даже мода «Века Просвещения» отваживалась на такие диалоги не более объёмов «философических писем». Видимо, Толстой увидел чрезмерность такой романной сверхзадачи – совладать с теорией, да ещё и увлечь читателя. Достоевский? Да, его опыт интересен, но не ждите от него ответственности за слово (там «только» квантовая физика психологии чувств!).

Кстати, а кого можно предположить со стороны «плюса»? Между тем, заметен философ, к которому он имел глубокую склонность. Даже своего духовного зачинателя – Руссо он то, по-прежнему, ставит себе в пример, то, иногда, журит. Но этому всегда – особенное, ровное, тёплое внимание.

Такой роман написан не был, но этот «деятельный умник», по совокупности признаков, вероятно, походил бы на будущего Левина.