Кошачье шоу

— Что это? — спросила Пегги Вильгельм, стоя в дверном проеме. Она притащила с собой еще запасы чулок.

— Я нашла… — подпрыгнула Темпл.

— Это — завещание, Пегги, — сказала Серафина. Пегги пересекла порог. Ее лицо горело от усталости и напряженной работы:

— Завещание?

— Старое завещание, — тихо поправила Темпл. — От шестидесятых.

Она передала его Пегги. Та взяла и, под тусклым светом единственной лампы на потолке, начала читать. Темпл и сестра Серафина подождали ее, полагая, что не имеют права произносить ни слова до тех пор, пока Пегги узнавала то, что они уже знали.

— Но… согласно этому, я — единственная наследница. Всего. Я не понимаю. Мне тогда… было двадцать с чем-то.

Темпл встала, чтобы подойти к ней, а сестра Серафина оставалась неподвижной. Пегги покачала головой, а потом присела на край кровати, что стояла совсем рядом: сестра Серафина показала ей рукой.

— Мои родители умерли, — начала Пегги с прорезавшейся проницательностью, — и тогда я была совсем одна. Я… я даже и не знала, что тетя Бландина так заботилась…

— Заботилась! — заверила ее сестра Серафина. — А вот и доказательство.

— Тогда у нее не было кошек… — медленно сказала Пегги.

— Она была много моложе, — напомнила ей Серафина. — Возможно, была более чуткой и чувствительной. С возрастом мы становимся… единоличниками. Это правда. Моя дорогая, Пилар приготовила нам обед. Дай мне добежать до соседней двери, и я возьму его. А ты еще раз прочитай. Это — подарок, Пегги. Подарок из прошлого. Прими его и отпусти.

Сестра Серафина удалилась. Она явно верила в чудодейственную силу еды, когда ты находишься в шоковом состоянии. А Пегги Вильгельм была в шоке, и Темпл видела это; и видя это, очень хотела бы, чтобы завещание было датировано 1994 годом. Несомненно, Пегги никогда не приняла бы решение своей тети выкинуть ее из завещания так философично, как она об этом рассказывает.

И вот, Темпл осталась одна с потрясенной женщиной, что, конечно, не было самой комфортной в мире ситуацией, особенно для специалиста по связям с общественностью, который всегда старается делать хорошую мину при плохой игре.

— Сестра права, — нашлась она, что сказать. — Это доказывает, что ваша тетя не обошла свою единственную живую родственницу. Она просто втянулась в эту операцию по спасению ничейных кошек и стала немного одержимой.

Пегги снова и снова просматривала завещание. Вдруг лицо ее сморщилось хуже старого поддерживающего чулка:

— Ох, Темпл, ты не понимаешь, ты не можешь понять, что это для меня значит.

— Я понимаю: теперь вы знаете, что не всегда находились за бортом.

— Нет! — Пегги сжала руку Темпл и потянула, присесть рядом с ней. — Я не могу рассказать сестре Серафине, но… — свободной рукой она ударила себя по лбу, как будто пыталась встряхнуть мысли, чтобы те пришли в порядок. — Темпл!.. Ох, это поразительно. Ты не знаешь, а сестра Серафина не может знать, ведь ее не было тогда рядом в монастыре. Я жила с тетей Бландиной в 1969, почти год. Здесь, в этом доме, еще до… кошек.

— Вы приехали сюда и жили с ней? Пегги кивнула.

— И вы ходили в церковь Девы Марии Гваделупской?

— Да, какое-то время.

— Какое?

— До того, как случился скандал, — горько ответила Пегги. Ее измученные глаза смотрели прямо на Темпл. А потом эта пятидесятилетняя женщина с седыми кудрявыми волосами сказала: — Я забеременела. Мне было пятнадцать, и я забеременела. К тете Бландине меня отправили родители, чтобы дома никто больше не узнал. Отослали подальше, в другой город… меня и моего ребенка.

— О, Пегги, мне так жаль!

— Ты представления не имеешь, какие были тогда времена. Все молчком. Такой стыд, — Пегги поджала губы, свернув обратно завещание. — Такое грязное дело. Тайные роды. Мне с ребенком приходилось все время оставаться здесь, чтобы никто ни о чем не подозревал. У меня даже была повивальная бабка — мексиканка, — она слабо улыбнулась Темпл, которая в эту минуту пребывала в серьезном шоке. — Роды прошли легко. Мне было всего пятнадцать. И с ребенком все было в порядке: его отдали кому-то на усыновление. Обещали ему хороший дом и верующую семью. Бесплодная пара, которая очень хотела детей, взяла его… Моего ребенка.

— Пегги…

— По-другому быть не могло. Все были так разочарованы мной. Я была такой хорошей девочкой, с хорошими оценками. Они не хотели знать, кто, почему. Я была такой хорошей девочкой.

— Вы и есть! — не думая, ответила Темпл. Она хотела только одного: чтобы поскорее вернулась сестра Серафина, чтобы пришел Мэтт, или кто-нибудь, кто знает, как нужно разговаривать с тем, у кого разбито сердце, хотя и понимала, что это откровение стало возможным благодаря разнице в возрасте и бреши в религиозных устоях.

— Сегодня люди более реалистично смотрят на такие вещи, — продолжала Пегги. — Тогда было просто мрачное средневековье. Все скрывалось, во что бы то ни стало. Я должна была забыть обо всем… о своем ребенке.