Кошачье шоу

— Полиция могла бы составить более четкий психологический портрет. Да, я знаю, что вы не хотите, чтобы они вмешивались. Я не эксперт по части анонимных писем, но могу сказать, что это пишет очень организованный человек. Похоже, они распечатаны на лазерном принтере. Просто классика какая-то! Мне кажется, что кто-то умный испытывает невероятное наслаждение, предъявляя обвинения в извращении. Этот аноним никогда ничего не просит?

— Ничего! — вместо того, чтобы схватиться за стакан, отец Эрнандес обхватил руками голову. Лицо его выглядело растерянным.

— Тогда это может быть какой-то брюзга, недовольный прихожанин, или даже фанатик.

— Я знаю, что это будет. Я также знаю, что случится, если эти письма станут достоянием общественности: всестороннее расследование, неважно, насколько бездоказательны их обвинения. После этого ни я, ни церковь Девы Марии Гваделупской не будем стоить и гроша ломаного. Маттиас, я был хорошим священником, может быть, не самым лучшим и талантливым, не самым покорным, но в пределах своих способностей, я был полон веры в своих молитвах и пытался быть к услугам своих прихожан и своему долгу. Я не знаю, что делать. Возможно, этот… аноним устанет травить меня и остановится.

— Возможно, он или она придаст это огласке тогда, когда вы меньше всего этого ожидаете.

— Правда.

— Тогда было бы лучше обратиться в полицию.

— Пойти к лейтенанту Молине? Никогда.

— «Погибели предшествует гордость», если говорить высокопарно. К тому же, это не случай лейтенанта Молины, она занимается расследованием убийств.

— Она обязательно им займется.

— Возможно, но забудьте о вашем имидже в глазах прихожан. Лейтенант Молина — профессионал, а профессионалы не покупаются на то, что предъявляют всякие анонимные сумасброды. Полиция расследует такие вещи сплошь и рядом и хорошо знакома с анонимными писателями. Они могут оправдать вас за недостатком улик, и совершенно точно будут проводить расследование тихо. Если они придут к такому заключению и признают ложность обвинений, то могут возбудить дело.

— Если сделать, как ты говоришь, то церковь, моя церковь, которой я отдал большую часть своей жизни, скорее, подвергнет меня гонениям, чем станет защищать.

— Сегодня, когда этому делу придается политический окрас, церковь должна избегать благосклонности и сокрытия кого-либо.

— Поэтому они распнут меня, унизят судом, как они сделали с Христом. Мы, священники, притязаем идти по стопам Господа нашего, пытаемся, но столкнуться с чем-то подобным, Маттиас… и сказать потом, что готов принять терновый венец из рук собственного епископа, кнуты и плети от прессы.

— Я верю, что вы невиновны, — сказал Мэтт. — Я верю вам, отец Эрнандес. И если я верю, поверят и остальные. Хотя я понимаю вас. Зачем собственноручно накладывать на себя горе? Но давление все равно заставит обращать на вас внимание, в любом случае.

— Ты имеешь в виду это? — он приподнял пустую на две трети бутылку. — Я пытаюсь, но мысли возвращаются снова и снова, точно мышь в колесе. Кто? Почему? Когда эти нападки уже невозможно будет скрывать? Как?

— Поэтому хорошие новости о наследстве мисс Тайлер едва ли трогают вас.

— Деньги, — он покачал своей посеребренной головой. — Это средство для хорошего завершения, или надежд. Они необходимы для жизни и бюрократии. Лучше бы их получили кошки, ведь ты понимаешь это? Кошек никто не станет обвинять в ненадлежащем поведении.

— Отец, мы оба лучше других знаем, что ложные обвинения это самый ужасный крест. И вам тоже нужно просить Отца нашего пронести эту чашу мимо вас, — Мэтт указал на бутылку. — Что бы ни случилось, это первое, о чем надо тревожиться.

Отец Эрнандес пожал плечами и запустил пальцы в свою элегантную шевелюру, взъерошивая ее:

— Я буду пытаться. Лучше.

— А я подумаю об этом писателе писем. Это должен быть тот же человек, что звонил сестре Марии Монике и пытался распять кота. Должно быть, мы имеем дело с настоящим душевнобольным.

Отец Эрнандес поднял взгляд и вдруг улыбнулся:

— Спасибо, что говоришь «мы». Это много больше, чем все, на что я смел надеяться, когда мы встретились впервые. Прости меня.

«Отец, прости меня за то, что я не согрешил…»

Уходя от священника, Мэтт прокручивал эту ироничную фразу в своей голове. В свете все еще горящей в окне кухни свечи он посмотрел на свои часы: половина шестого утра.

На востоке, на горизонте дразнящим проблеском начинался туманный рассвет. Он засунул в брючные карманы руки, холодные от напряжения, которое он все время чувствовал, но не показывал, и пошел обратно в «Серкл-ритц».

Совсем скоро в раннем дневном свете он начнет отбрасывать тень, ему было не страшно в этом районе. Он не боялся ничего из того, что он мог встретить на беспокойных улицах Лас-Вегаса. Целых два часа он таращился на лицо, искаженное самым правдивым душевным страхом, так что обычные страшные вещи уже никогда не будут такими страшными, как прежде.

Глава 29 Терпеливый грешник