Кошачье шоу

Настольная лампа освещала большую бутылку текилы и залапанный пальцами стакан рядом.

Как и подозревала сестра Серафина, Хосе Куэрво, несомненно, был хорошим другом отца Эрнандеса.

— Не желаете стаканчик? Я чуть было не сказал «отец», — широким гостеприимным жестом своей огромной руки он указал на одиноко стоящие бутылку и стакан.

Мэтт вдруг понял, что ему еще не приходилось сталкиваться с кем-то, кто мог быть так опасен его собственному, с таким трудом заработанному равновесию. Мэтт кивнул. Если он начнет лицемерить, то ни к чему в итоге не придет. Кроме того, у него был шанс получить свою дозу мексиканской храбрости.

Драматичные брови отца Эрнандеса поползли вверх. Но он все равно выдвинул ящик и достал оттуда стакан, такой же залапанный, как тот, что уже стоял на столе. Он вытащил из бутылки пробку и налил примерно по восемь сантиметров ее содержимого в каждый грязный стакан. Никакого льда, никакой закуски.

Мэтт потянулся за стаканом, а потом отпил. Раньше он пил текилу, но в другой форме: в праздничном, бледно-зеленом коктейле, с солью по краю огромного стакана. Чистая текила обжигала, как медицинский спирт и оставляла резкое, кислое послевкусие. Он поставил стакан обратно на стол, стараясь угодить на листы бумаги, а не на деревянную поверхность, где стакан, несомненно, оставит после себя бледный след.

В конце коридора, точно храпящий гигант, жужжал старый кондиционер.

— Она думает, ты можешь что-то сделать? Что? — спросил отец Эрнандес после длинного, почти внушающего отвращение глотка. Его речь не была несвязной, только чуть громкой и сварливой. Мэтт не обиделся; отец Эрнандес не был зол на него, хотя, возможно, и казался таковым.

— Сестра Серафина всегда возлагала на меня слишком большие ожидания, больше, чем я того стою, — ответил Мэтт.

— А они все? Разве они все — нет? — отец Эрнандес наклонился к столу. — Я не виню тебя за то, что ты ушел, тебя или тысячи других. Теперь все не так, как раньше. Все изменилось: литургия, бюрократия, священнослужители, прихожане, — он внимательно посмотрел на Мэтта, как будто ему приходилось концентрироваться, чтобы видеть его, может, так оно и было. — Это, как обычно, из-за обета безбрачия? Я вижу, что такой молодой человек, как ты…

— Это не было из-за обета безбрачия, — перебил Мэтт. — Не так просто.

— Ааа. Ты полагаешь, что целибат это просто, да? И сколько ты его держал?

— Включая семинарию, шестнадцать лет.

— Становится все труднее, — сказал отец Эрнандес, отклоняясь назад, чтобы выпить еще. — Не обет безбрачия, а все. Увеличивать благосостояние, идти в обход правил, когда вокруг так мало монахинь и других священников. Раньше мы тянулись к духовенству — к преданным сотням тысяч, присягнувших бедности, целомудрию и послушанию. А теперь у нас сплошные заботы и растраты и никаких ресурсов.

— Я вижу крушение надежд приходской жизни, отец.

— Да. Пришел, увидел и ушел. Не как Цезарь, а? Никакой победы, сплошной расчет, твой расчет, твой и твоего прихода, расчет на епископа, который даже имени твоего не знает до тех пор, пока ты не впутаешься в какую-нибудь нелицеприятную историю с абортом или отношениями с подростком, или не обесчестишь свою рясу, пролив на нее каплю алкоголя.

Мэтт вздрогнул от такого агрессивного тона:

— Должен ли епископ услышать о вас?

— Уже услышал, я полагаю. Повсюду шпионы. «В последнее время отец Эрнандес немного выпивает. Возможно, вам стоит отослать его куда-нибудь, просохнуть». Если б только это было самым дурным.

Мэтт снова отпил из стакана, гадая, должен ли он думать на неприличности с женщиной или какой-нибудь случай с абортом. Но отец Эрнандес сам ответил.

— Женщины никогда не были моей слабостью, — заявил он с удовлетворением пьяного человека почти так же, как обычный человек мог хвастаться обратным. — Не секс, и никогда бутылка, до недавнего времени. Сестра Серафина рассказала тебя о странных звонках бедной старой Монике и позже мисс Тайлер, в которой было столько великодушия, несмотря на мой гнусный недостаток оного в отношении кошек?

Мэтт молча кивнул. Отец Эрнандес облокотился на стол, держа стакан обеими руками.

— Ты все еще соблюдаешь тайну исповеди? — спросил он, глядя в глаза Мэтту и сквозь них. Взгляд его был острее и пронзительнее лазерного луча.

— Я оставил пост официально, я не уходил просто, как делают многие. Я… подвергся секуляризации. Я больше не священник. Я не могу соблюдать то, что больше не практикую.

— Ты можешь относиться ко всему, что я говорю, с такой же серьезностью, можешь поклясться хранить секрет вечно, как самую ценную информацию, как делают адвокаты или психиатры.

— Для меня долг больше не несет духовной нагрузки, — возразил Мэтт.

— Но если бы я попросил тебя… вернуться к той степени конфиденциальности, ты бы сделал?

— Мне бы пришлось, — грустно ответил он.

Он ненавидел, когда его просили сыграть полусвященника, но он также понимал, что для отца Эрнандеса это был единственный способ довериться ему.