Кошачья голова

— А че тут понимать-то? Леший его обошел летом в лесу. Вихрем обвеял, а. И вот он, вишь, стал тот, да не тот. Что воля, что неволя — все равно. Одержим сам в себе, горюет, а горевать-то и нечего. Спроси, о чем тужит, а он и сам не знает. Мается вот, и делает, и слышит, а все не так. Бабка наша его из леса вытащила, а вернулся не сынок к родителям, а каженник. А все человек, хоть и омороченный. Вот его приволокли сюда, родители-то. У них тут брат материн жил. Приволокли, чтобы Леньку-то знающий справил. Был у нас тут, другой, умер уже давно. Но сказал, ничего поделать не могу. Сильнее меня, сказал. Так Ленька и остался. Да вот по той дороге через лес целая, вишь, деревня омороченных, все каженники, а живут и живут. Вон Касьяныч наш оттуда родом. Там омороченных бабка вертает, а что поделать? Хоть такого, а вернули. Лучше, чем пропал насовсем. Наверное...

Михал Семеныч сплюнул и быстро, как-то украдкой, перекрестился, словно боялся, что кто-то заметит и накажет его за это.

То есть обдериха ему — суеверия, наговор на их баню, а целая деревня омороченных — норма. Ну-ну... А Касьяныч вообще на замороченного какого-то там совершенно не похож.

Я случайно кинул взгляд на лицо каженника и мысленно вздрогнул: все время, пока дед разглагольствовал, Ленька смотрел своими тусклыми глазами прямо на меня, будто старался запомнить. Смотрел с каким-то голодным любопытством. Сам не знаю, почему пришло в голову именно такое определение и как это можно было прочесть по совершенно невыразительному лицу помешанного. Может, не такой уж он и безобидный.

Словно в подтверждение моих мыслей Ленька заорал. Истерично и очень неожиданно. И до того страшно, что у меня где-то в районе солнечного сплетения аж похолодело все и сжалось, будто в ожидании удара.

— Шел, шел и нашел! И опять потерял!

А глаза по-прежнему тусклые и ничего не выражающие.

Дед, явно привычный, только усмехнулся и головой покачал:

— Ух, завелся опять. Теперь до завтра рыкать будет, не угомонится. Ничего, порычит, поревет, и ладно. Находит на него, понимаешь, как из лесу вывели.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

— Ты вот только не во все дома суйся.

Видимо, все отлично читалось по моему лицу, раз Михал Семеныч поспешил объяснить:

— Да не бойся, у нас все добрые. Только ходит такой сухорукий, гугнивый. Все бадя да бадя, толком и сказать не может. Ногу волочит, так что след на дороге, как от слизня. У Пахомовых ребятенок пропал. Только что игрался на дороге, камушки перебирал. Маленький, не говорил еще. Вот тоже слышали это бадя-бадя, думали — сам с собой гулит. А потом хватились: нет ребенка. Только борозда в пыли, где ногой загребал. Потом было — кто-то из соседок мельком видел страшного, сухорукого, одно плечо выше другого. Она на него шикнула, а тот рукой своей скрюченной махнул в ее сторону: «Бадя», так хворала неделю. Ты, парень, куда хочешь ступай, да не все приглашения принимай. И сам, понимаешь, не всех зови к себе. Понял?

Я понял. Вообще-то я и не собирался по гостям здесь ходить. И мне для этого совершенно не нужны детские страшилки, в которые разве что дошкольник поверит. А уж приглашать кого-то в чужой дом, в котором сам на птичьих правах, — еще чего не хватало!

На этом Михал Семеныч счел свой долг исполненным и с явным облегчением вернулся к своим хозяйственным делам на участке. Может, надо было предложить ему свою помощь, — мама была бы довольна, — но работать мне не хотелось. Абсолютно. В конце концов, я на каникулах.

Чтобы избежать возможных просьб помочь хозяину, от которых в силу воспитания не смог бы отказаться, я вышел за калитку и прошелся немного вдоль забора, соображая, чем бы заняться ненапряжным. Тут меня и подловил молодой человек лет, наверное, восемнадцати-двадцати. Потом я уже сообразил, что он нарочно поджидал меня.

Судя по всему, он очень не хотел выглядеть деревенским, но именно это сразу выдавало в нем местного. Футболка с модным принтом, камуфляжная бейсболка, почти новые джинсы и с головой разоблачающие его резиновые шлепки, надетые на серые потертые носки.

Лицо — вполне обычное, без особых примет, глад- ковыбритое и даже не сильно загорелое, как, например, у того же Михал Семеныча. Но выражение какое- то ускользающее, непонятное, себе на уме, хитроватое.

Я совершенно не ожидал, что могу представлять интерес для кого-то из местных, тем более для взрослых. Поэтому удивился, когда он шагнул ко мне с дороги, где до этого стоял, и протянул руку для рукопожатия:

— Федихин.

Рука у него была какая-то равнодушная, словно искусственная.

— Вижу, ты с Михал Семенычем ходишь. Он не каждого пацана так водит.

Я немного растерялся, не знал, что ответить, поэтому просто пожал плечами.

— Я на историческом факультете учусь, кафедра этнологии, слышал о такой?

Если он хотел выставить меня дураком, то ему это удалось. Ни о какой такой кафедре я не слышал, да и зачем мне? Но, разумеется, я кивнул, сделав каменное лицо.