Кошачья голова

Никоноровка состояла, наверное, из двадцати-тридцати домов (тут я могу ошибаться в подсчетах), но при этом казалась одновременно и обитаемой, и нежилой. Как с рындой — есть таксофон, но железный рельс не снимают, а может, даже используют. Есть телевизор, но прикрыт тряпочкой, потому что не смотрят его. Никоноровка — деревня контрастов, в общем.

Потом мимо нас пробежала по своим малышовым делам стайка мелких мальчишек, наверное, дошкольников. Погомонили и как-то быстро успокоились. Все здесь как-то появлялись и исчезали, будто только создавали видимость жизни.

Зато теперь я наконец понял, что меня цепляло, но четко оформилось только сейчас: я не видел ни одной помойки! Ни одной свалки, ни одной мусорной кучи. Такая чистая деревня, просто удивительно. Разве это нормально?

Старую одежду они зачем-то вешали на забор. Совершенно бессмысленное действие, если учесть, что она была сильно поношенная и грязная. То есть не сушилась постирушка, а просто вот так… Хотя если приглядеться, то можно было предположить, что это не просто вещи, а типа пугала.

Последовавшие затем события произвели на меня сильное впечатление. То, что я сначала принял за поставленное вертикально бревно, обмотанное одеждой, эдакое пугало, внезапно шевельнулось. От неожиданности я шарахнулся в сторону, сердце заколотилось у самого горла. Сам не предполагал, что настолько испугаюсь. Даже слегка стыдно стало, хотя никто ж из своих все равно не узнает…

Это было совсем не бревно, и не пугало, и не сваленная охапкой на забор старая одежда. Какой-то мужчина неопределенного возраста, вроде бы молодой, но почему-то с морщинистым лицом, смотрел на меня без всякого выражения тусклыми, будто искусственными глазами.

Заметив мой испуг, он как-то виновато улыбнулся, сгорбился и мелко затряс головой, как я понял, извиняясь.

— Леньку испужался, а? — Дед радостно завертел головой. — Не бойся, безобидный он. Самому тошно. Ка

женник он. Сирота горемычная при живых родичах. Каженник.

Михал Семеныч присвистнул, повертев пальцем у виска, совершенно не стесняясь опять замершего, будто обмякшего Леньку.

— Я вас не понимаю, — как можно более сухо сказал я.

Мне было неприятно такое отношение к несчастному тихопомешанному. Это совсем не повод зубы скалить. А то, что я от него сначала шарахнулся, делало ситуацию еще более противной, как если бы я был с этими местными заодно.

А если бы так к Алине стали относиться из-за этой проклятой Палашки?..

Но деду, видимо, эти моральные переживания были по барабану. Даже не понижая голос, он охотно пояснил:

— А че тут понимать-то? Леший его обошел летом в лесу. Вихрем обвеял, а. И вот он, вишь, стал тот, да не тот. Что воля, что неволя — все равно. Одержим сам в себе, горюет, а горевать-то и нечего. Спроси, о чем тужит, а он и сам не знает. Мается вот, и делает, и слышит, а все не так. Бабка наша его из леса вытащила, а вернулся не сынок к родителям, а каженник. А все человек, хоть и омороченный. Вот его приволокли сюда, родители-то. У них тут брат материн жил. Приволокли, чтобы Леньку-то знающий справил. Был у нас тут, другой, умер уже давно. Но сказал, ничего поделать не могу. Сильнее меня, сказал. Так Ленька и остался. Да вот по той дороге через лес целая, вишь, деревня омороченных, все каженники, а живут и живут. Вон Касьяныч наш оттуда родом. Там омороченных бабка вертает, а что поделать? Хоть такого, а вернули. Лучше, чем пропал насовсем. Наверное…

Михал Семеныч сплюнул и быстро, как-то украдкой, перекрестился, словно боялся, что кто-то заметит и накажет его за это.

То есть обдериха ему — суеверия, наговор на их баню, а целая деревня омороченных — норма. Ну-ну… А Касьяныч вообще на замороченного какого-то там совершенно не похож.

Я случайно кинул взгляд на лицо каженника и мысленно вздрогнул: все время, пока дед разглагольствовал, Ленька смотрел своими тусклыми глазами прямо на меня, будто старался запомнить. Смотрел с каким-то голодным любопытством. Сам не знаю, почему пришло в голову именно такое определение и как это можно было прочесть по совершенно невыразительному лицу помешанного. Может, не такой уж он и безобидный.

Словно в подтверждение моих мыслей Ленька заорал. Истерично и очень неожиданно. И до того страшно, что у меня где-то в районе солнечного сплетения аж похолодело все и сжалось, будто в ожидании удара.

— Шел, шел и нашел! И опять потерял!

А глаза по-прежнему тусклые и ничего не выражающие.

Дед, явно привычный, только усмехнулся и головой покачал:

— Ух, завелся опять. Теперь до завтра рыкать будет, не угомонится. Ничего, порычит, поревет, и ладно. Находит на него, понимаешь, как из лесу вывели.

Глава тринадцатая

— Ты вот только не во все дома суйся.

Видимо, все отлично читалось по моему лицу, раз Михал Семеныч поспешил объяснить: