Кошачий глаз

— Я никогда не занимался этим. Хотя комнаты устроены для меня, но мадемуазель Сарразен ими тоже пользовалась. Она перенесла туда свой архив, говорила, что у нее в доме слишком мало места.

— На таком чердаке можно было устроить не две, а шесть комнат! — сказал Бело.

— Ома хотела быть рядом со мной, господин комиссар. Иногда она смотрела, как я работаю, иногда листала свои книжки, помечала что-то на репродукциях.

— А в чем, собственно, заключалась ваша работа? — спросил Пикар. — Как художник обретает мастерство в своей профессии?

Жан-Марк понемногу обретал почву под ногами. Он уже хотел прочесть двум полицейским лекцию, но юношеская несдержанность и детская досада взяли верх.

— Я не зачеркиваю современной живописи, — начал он. — Однако молодые художники зачастую довольствуются одним талантом, не шлифуя мастерство. А те, кто относится к искусству серьезно — это слова мадемуазель Сарразен, — как музыканты, должны пройти через этюды. Для художника лучшая школа — это копирование. Все начинали с копирования мастеров! Какое удовольствие наблюдать, как копия постепенно приближается к оригиналу! Это все, господин комиссар.

— Нет, не все, — сказал Пикар. — Вы начали копировать. Кого?

— Ван Гога! — ответил Жан-Марк, не скрывая, что вопрос комиссара показался ему глупым. — Конечно, Ван Гога! Это доставляло ей удовольствие.

— Позвольте мне сделать одно замечание, господин комиссар! — прервал его Бело. — Господин Берже очень интересно рассказывал нам об упражнениях молодого художника. Но, — он повернулся к Жан-Марку, — не очевидно ли, что в вашем случае это копирование было нужно как пятое колесо в телеге? Неужели мадемуазель Сарразен действительно считала, что подобные упражнения вам необходимы? Вам, гениальному копиисту, специалисту высочайшего класса, гордости Пижона? Не лучше ли было склонить вас к собственным поискам?

Жан-Марк поднял голову с вызывающим выражением.

— Она это делала, господин комиссар. Я рисовал что хотел и как хотел. А если она выбрала Ван Гога, то не только для своего удовольствия, но и потому, что считала мою манеру письма слишком гладкой, любовь к деталям — излишней. У Ван Гога художник может научиться свободе!

— В таком случае вам надо еще долго учиться, — заметил Бело. — Ваша любовь к деталям заставила вас скопировать даже подпись Ван Гога.

— Я тренировался, господин комиссар!

— Спасибо за информацию.

— За какую информацию? — не понял Жан-Марк.

— Вы подтвердили, что на ваших работах имелась подпись Ван Гога.

— И таким образом копии превратились в фальсификаты, — поставил Пикар точку над «i».

Жан-Марк растерялся.

— Это не имело значения, господин комиссар! Я ведь их потом сжег! Вы, наверное, нашли в камине пепел?

— На этот раз вы не лжете, — сказал Пикар. — В камине есть обрывки холста.

— Вы спалили все копии? — спросил Бело.

— Да, клянусь вам!

— А зачем? Почему вы не сохранили лучшие?

— Мадемуазель Сарразен велела мне их сжечь. Я слушался ее во всем.

— А собственные картины вы тоже сожгли? — спросил Бело, не давая Жан-Марку передохнуть.

— Нет. Они в гостинице «Марсель».

— Да, я видел. Господин Беда мне показывал.

«Автор ожидает похвал», — подумал Пикар. Бело сразу откликнулся на эту немую просьбу.

— Я не разбираюсь в живописи, но ваши картины приятны для глаза, — сказал он. — Что о них думала мадемуазель Сарразен?

— Они очень, очень ей нравились, господин комиссар! Если б не ее одобрение, я бы не написал всего. Она говорила: «Еще придет твой час!»

— Так почему же она не повесила у себя ни одной вашей работы?

Жан-Марк закусил губу, но вскоре ответил:

— Вы же видели ее квартиру! На стенах сплошь шедевры. Она не могла снять Ренуара или Сислея, чтобы повесить меня.

— Это было бы неплохим поощрением. А наверху, у вас? Там ведь были голые стены! Она могла там повесить ваши лучшие работы? Или по крайней мере расставить их на мольбертах?

— Она никогда этого не делала, — прошептал Жан-Марк.

— Даже на мольбертах? Место на стене — это уже к чему-то обязывает, но на мольберте… — Жан-Марк молчал. — А на полу, возле стены, вы не могли их поставить, хотя бы где-нибудь в углу чердака, чтобы не тащить все к господину Беда? Он засунул ваши полотна на антресоли. Жалуется, что они занимают много места.

Жан-Марк поднес руку ко лбу. На его лице было написано отчаяние.

Пикар ударил кулаком по столу.

— Слушай, Берже, хватит крутить. Две потайные комнаты использовались для фабрикования фальсификатов. Твои собственные картины — предлог, алиби, не больше. И не клянись, что ты все сжег! Где фальшивки? Запомни: завтра все эксперты Парижа приступят к изучению коллекции мадемуазель Сарразен. Если они не найдут ни одного фальсификата, значит, вы с «невестой» спрятали их в другом месте! Где? Ты скажешь или нет? Так или иначе, ты будешь осужден за фальсификацию. Завтра в Нейи будут не только эксперты, но и репортеры из всех газет мира. Кто-нибудь да пронюхает, куда ты сплавил своих поддельных Ван Гогов!

Жан-Марк начал всхлипывать.

— Я не спалил все копии, потому что Югетта сказала: «Можешь спокойно ехать в Лион, я ими займусь…»

Пикар твердо гнул свою линию.