Кошачий глаз

– Ты ведь спала со Сталиным, да? – как бы между делом спрашивает Джон. Сегодня суббота, и мы притворяемся нормальной семьей – ведем Сару в Гранж-парк поиграть в снегу.

– С кем?

– Ну ты поняла. Иосиф, как его там. Старый пердун, у которого мы рисовали человечков.

– А, этот, – говорю я. Сара чуть поодаль на качелях с какими-то другими детьми. Мы садимся на скамейку, смахнув с нее снег. Я думаю, что надо бы слепить снеговика или сделать еще что-нибудь такое из репертуара идеальных матерей. Но я слишком устала.

– Так ты с ним спала, признавайся, – говорит Джон. – Одновременно со мной.

– С чего ты взял? – Я знаю, что мне предъявлено обвинение. Я перебираю собственный боезапас: шпильки, губная помада, телефонные звонки, бокалы в раковине.

– Я не идиот, знаешь ли. Я все вычислил.

Значит, он тоже ревнует, и у него есть раны, которые нужно зализывать. Раны, нанесенные мной. Нужно бы соврать, отрицать всё. Но я не хочу. В этот миг существование Иосифа придает мне капельку гордости.

– Это было много лет назад. Тысячи лет назад. И не имело никакого значения.

– Черта с два, – говорит Джон. Когда-то мне казалось, что он, узнав про Иосифа, меня осмеёт. Удивляет меня то, что он воспринимает его всерьёз.

В ту ночь мы занимаемся любовью, если это еще можно так назвать. Это не похоже на любовь, у этого иная окраска, чем у любви, иная форма – оно жесткое, металлическое, цвета войны. Мы что-то доказываем друг другу. Или опровергаем.

Утром он ни с того ни с сего спрашивает:

– Кто еще у тебя был? Откуда мне знать, что ты не прыгала в койку с каждым старым козлом?

Я вздыхаю:

– Джон, когда ты наконец повзрослеешь?

– А мистер «Сосиска с фасольками»?

– Да ладно. Ты тоже не ангелом был. Все эти тощие девицы к тебе так и липли. Это ведь ты не хотел никаких обязательств, забыл?

Сара все еще спит в кроватке. Мы в безопасности, можно заняться выяснением отношений, высказыванием обличительных истин, которые не совсем истинны. Но, раз начав, остановиться трудно. В этом есть некое упоение.

– Я хотя бы ничего не скрывал, – говорит он. – Не прятался. Не притворялся чистеньким и невинным, в отличие от тебя.

– А может быть, я тебя любила, – говорю я. Мы оба замечаем, что глагол стоит в прошедшем времени.

– Да откуда тебе знать, что такое любовь!

– Зато Моника это хорошо знает, да? Хочешь сказать, что ты и сейчас ничего не скрываешь? Я находила чужие шпильки в своей собственной постели! Не мог хотя бы водить девок куда-нибудь в другое место!

– А ты-то? Тебя вечно нет дома. Кто знает, чем ты занимаешься.

– Я? И когда я, по-твоему, этим занимаюсь? Я даже думать толком не успеваю! У меня нет времени на живопись! Мне посрать сходить некогда! Я все время работаю, чтобы было чем платить за эту чертову квартиру!

Я сказала самое ужасное, зашла слишком далеко.

– То-то и оно, – говорит Джон. – Всё вертится вокруг тебя. Сколько ты работаешь да сколько всего терпишь. Я как будто и не при делах.

Он находит свою куртку и открывает входную дверь.

– Идешь на свидание с Моникой? – я вкладываю в реплику максимальное количество яда. Я ненавижу эти перебранки, достойные школьного двора. Я хочу объятий, слёз и прощения. Но только чтобы они возникли сами, без усилий с моей стороны, как радуга на небе.

– С Патрицией, – отвечает он. – Моника – просто приятельница.

Зима. Отопление выключается, снова включается, снова выключается через неравномерные промежутки времени. Сара простужена. Ночью она кашляет, я встаю, вливаю в нее несколько ложек сиропа от кашля, приношу ей водички попить. Днем мы обе усталые и без сил.

Той зимой я сама часто болею. Я заражаюсь от Сары. Утром по будним дням я лежу в постели, глядя в потолок. Голова мутная, будто ватой набита. Мне хочется, чтобы меня поили имбирным элем и свежевыжатым апельсиновым соком, чтобы издалека доносились звуки радио. Но все это в прошлом. Мне никто ничего не приносит в постель. Если я хочу имбирного эля, я должна сходить в магазин или на кухню, купить или налить его сама. Сара в гостиной смотрит мультики.

Я вообще бросила живопись. Я не могу о ней даже думать. Я получила небольшой грант от государственной программы развития искусств, но не могу организоваться так, чтобы было время взяться за кисть. Я тащу себя волоком – на работу, в банк за деньгами, в магазин за продуктами. Иногда я смотрю по телевизору дневные мыльные оперы – в них больше кризисов, чем в жизни, и люди одеваются лучше. Я обихаживаю Сару.

Кроме этого я ничего не делаю. Я больше не хожу на собрания женщин, потому что они будят во мне чувство вины. Джоди звонит и предлагает встретиться, но я отказываюсь. Я знаю, что она попытается меня подбодрить, начнет давать оптимистические, позитивные советы, которым я все равно не смогу последовать. От этого я только почувствую себя еще бо́льшим ничтожеством.