Кощеева невеста

По Ванюше не одна Василиса сохла: многие девки мечтали, чтобы он хоть разок посмотрел в их сторону, но, как это часто бывает, повезло лишь одной — Даринке. Как только вошла сестрица в невестин возраст, так тут же стал сын кузнеца ей на подоконник цветы полевые таскать. Каждый день — и так аж до самых заморозков. Зимой тоже гостинцы приносил: то медку, то орешков, то яблок спелых, а осенью, ежели охота удалась, то, бывало, и селезнем диким баловал. Вскоре всё Дивнозёрье стало их женихом да невестой величать, хотя сватов Ванька пока не засылал. Говорил, мол, рано ещё. Сперва надо денег заработать, дом справить — не на отцовы же гроши жить. А то невеста из зажиточной семьи, к раю в шалаше непривычная.

И Даринка верно ждала своего суженого, на других парней не заглядывалась, а чужих сватов даже на порог не пускала. Отец сперва был не рад: гонял Ваньку из-под окна, помоями обливал, даже грозился собак спустить — он-то мечтал, чтобы младшенькая дочка-красавица в город уехала, за приятеля-купца хотел её замуж выдать, — но потом смирился, потому что понял — любит Даринка Ваньку пуще жизни. А он — её. И негоже любящие сердца разлучать, тем более, что парень вроде толковый…

Так и повелось, не смирилась лишь одна Василиса. Очень уж она завидовала сестре. Тогда-то и пришла в избушку на окраине деревни к бабке Ведане — просить любовного зелья. Но старая знахарка отхлестала её по щекам мокрым полотенцем, да ещё и отчитала:

— С ума ты сошла, Василисушка! Сделаешь несчастными и сестру свою, и парня этого. А сама счастлива не будешь. Сердцу-то не прикажешь, моя хорошая.

— Но я люблю Ванюшку, — Василиса размазывала по лицу слёзы, плечи её тряслись, а ноги подкашивались так, что пришлось опуститься прямо на пол.

— Если в самом деле любишь, то радоваться должна за него и за Даринку, а не пакостить за спиной. У тебя же доброе сердце, Василисушка. Забудь ты его: всем от этого только лучше будет. А потом, глядишь, и тебе папка жениха хорошего подыщет. Где-то же есть твоя любовь…

И Василиса пообещала, что забудет. Но сказать-то проще, чем сделать. Сердце не слушалось, продолжая томиться и сохнуть — только теперь уже молча.

Даринка, конечно, ни о чём не догадывалась. Она была доброй доверчивой девочкой и очень печалилась, когда сестрица вдруг стала от неё отдаляться. А вот Златка — уж на что Премудрая — сразу всё поняла. Отвела как-то Василису в сторонку, прижала к стенке и пальцем погрозила:

— А ну перестань Даринку изводить. Чем она-то провинилась? Хочешь хранить свою тайну — храни. А попробуешь им помешать, я сама тебя хворостиной отхожу так, что целую седмицу сесть не сможешь.

Василиса отпираться не стала и снова пообещала Ваньку забыть.

Она честно не хотела ни с кем ссориться, но сама с каждым днём всё больше и больше отдалялась от сестёр, сидела в углу и читала бабкины книги. А что ещё оставалось делать? Ей было слишком больно, но как унять эту боль, она не знала.

Эх, ну почему всё должно было случиться именно так?

Этой зимой она ещё как-то держалась — Ванька уехал в город на заработки, а, как говорится, с глаз долой — из сердца вон. Она бегала к бабке Ведане, лечила захворавшую скотину, помогала сёстрам по хозяйству, вышивала новую праздничную рубаху для отца… но ближе к весне стало совсем невмоготу.

Ванька приехал из города ещё до возвращения перелётных птиц, и, судя по новой одёжке, дела у него резко пошли в гору.

В тот вечер, когда он — улыбающийся и румяный с мороза — зашёл в гости, Василиса ещё не спала, поэтому хорошо слышала, как они с Даринкой шушукались под окном.

— Скоро в город тебя увезу, — хвастался Ванька. — Ух, и повезло нам, милая моя Даринушка. Сам Серафим Леопольдович меня в подмастерья взял — ювелирному делу учиться. Говорит, руки у меня хоть и здоровенные, а чуткие, к тонкой работе годные. А там ещё и платят недурно. Дослужусь до мастера — так вообще жить будем припеваючи. Даже лучше, чем ты сейчас с батей живёшь. Так ему и скажи: нечего стыдиться такого зятя.

Так они до рассвета и миловались, говоря друг другу нежные слова и клянясь в вечной любви, а Василиса зарывалась с головой под одеяло и всю ночь беззвучно рыдала в подушку.

Незадолго до рассвета она приняла решение. Украдкой выскользнула из дома, вышла в чисто поле, ещё укрытое снегом, поклонилась на четыре стороны света, плеснула наговорённой водицею и взмолилась:

— Ой вы, гой еси, ветры буйные-лихие! Помогите мне избыть печаль-кручинушку. Невмоготу мне видеть чужое счастье, коли оно моему счастью поперёк горла встаёт. Сделайте так, чтобы разлюбила я Ванюшу. А ежели не можете, то уберите обоих с моих глаз долой — и его, и сестрицу — хоть вместе, хоть порознь! Я уж отплачу, как сумею. И да будет слово моё крепко.

Ветры, конечно же, не ответили, только одна далёкая зарница полыхнула в предрассветном небе.

А на следующее утро к ним приехали гости. Да не простые, а волшебные — с той стороны вязового дупла.