Кошка Фрося и другие животные (сборник)

Я тоже женщина свободная. Хочу – борщ варю, хочу – газон стригу. Еще я сдержанная очень. У нас на Урале все бабы – сплошные леди. Идет себе такая ледь, топориком поигрывает, кокошник профессионально заточен. Тут вам не это, а то. Глядь – мужик порубленный лежит. И сразу понятно – любит ведь. Любила то есть. Ну, психанула. Чуток. Дом же не пожгла. И все ведь молча. Соседи же. Да и чо говорить-то? Помер – похороним. По-другому еще ни разу не было. Додолготерпелась, в общем, домилосердствовалась.

Ну и вот, короче, сидишь – не знаешь, кого прибить. Вся в сплошных достоинствах, а душа томится. Рассчитываешь, что лучше – испепелить сразу или сперва прихлопнуть. Муж сидит за столом, баранки в чае мочит, говорит:

– Что-то полотенце у нас сегодня криво висит.

Потом кусок жизни я не помню. А потом сразу брокколи вынимаю из морозилки, варю пельмени и графинчик водочки заныканный вытаскиваю. И хорошо так… Как любой свободной женщине.

Про искусство

У меня есть подруга Вика, у которой все приметы – к деньгам. Даже концерты спелеологов. Она пошла туда, потому что сказали, что будет не больно. К тому же надо было поддержать Машу, которая еврейка. Маша была влюблена в значительную часть тела одного из исполнителей. Вика пришла и села. Концертный зал был увешан вырезанными из бумаги сталактитами и сталагмитами, а также счастливыми лицами спелеологов.

Концерт начался. Маша и Вика ждали, когда исполнитель вынесет на сцену любимую Машей часть. Сначала вышла девушка-поэт. Начала читать свои стихотворения на пещерную тему. Пещерные страсти выглядели, как и наши, земные – Она его любила, а Он ее бросил, и поэтому они увидятся в могиле. Довольно скоро. Маша встала с места и громко сказала, что это никакое, на хрен, не искусство. Спелеологи заволновались. Простым смертным трудно понять романтику людей, теряющих волю при виде сосулек. Машу жгет страсть иного рода. Она способна влюбиться во что угодно, а потом ждать это из армии.

Девушка-поэт прошла за кулисы, чтобы начать биться по этому поводу об колонну. На эту тему у нее сразу же родилось пятнадцать стихов. Почти все были гениальными. Она их никому не прочитала, чтобы не украли.

Наконец вышел исполнитель. И вовремя. Маша к тому времени его уже почти разлюбила. На фоне сосулек он выглядел не так, как прошлой ночью в баре. Маша оглядела зал и заметила пару сучек, которые явно только что узнали, что такое спелеология. А Маша – она другая, она лучше и вообще еврейка. Таким набором редко кто может похвастаться.

Исполнитель запел. Маша подпевала ему своим контральто из зала. Сучки слушали это безобразие молча, постепенно набрякая лицами. Маша была готова жениться прямо сейчас по еврейскому обычаю. Спелеологи не разделили Машиного порыва. Они хотели умереть тихо, без песен и плясок в любимой пещере, среди бумажных сосулек. И исключительно от искусства. Они предложили ей перейти в соседний зал, где у местных пенсионеров проходил вечер фольклора.

Маша крикнула:

– Идите вы знаете куда со своим искусством! И это не приглашение!

Спелеологи, главное дело, этих слов ничуть не испугались. Вика, заливаясь слезами счастья и прокладывая себе дорогу Машей, интенсивно отползала к выходу.

– Уроды! – сказала Маша.

– К деньгам, – сказала Вика.

И они пошли обедать в синагогу.

Про смерть

Я женщина загадочная. Это любой подтвердит. Во-первых, я постоянно угораю над чем-то своим. Сижу и смеюсь в одно лицо. Страшное зрелище. Во-вторых, я себя постоянно пытаюсь убить. Выходит хорошо, но не до конца. Вчера чуть не убилась штопором. Он не обычный, с иглой, типа пневматический. Специально для меня, чтобы удобнее втыкалось в башку. Мужу на день рождения друзья преподнесли.

И вот внезапно сижу я со штопором в башке и смеюсь над чем-то своим. Страшное зрелище. Кровища, муж уже переехал в обморок, гости отсыпаются на природе. Никого нет, короче. Выпивать уже как-то никого не тянет. Муж возвращается оттуда, говорит:

– Надо в больницу.

Я представляю, как больницу рвет на части от меня со штопором в башке. И продолжаю угорать над чем-то своим. Муж смотрит на покачивающийся из стороны в сторону штопор, обижается и снова уходит в обморок. Я его так-то понимаю. Со стороны-то ужас, бля.

Проржалась, штопор вытащила – вроде целый. У мужа конвульсии прекратились. Привыкать, похоже, начал к правде-то жизни. Говорит: «Как ты до меня-то бутылки открывала, чучундра?» А меня рвет на части. Дак хрен его знает. Так и открывала, короче.

Бабулечка говорит:

– У нас род такой – политанью не выживешь. Прабабулечка Марея до восьмидесяти пяти здравствовала, пока в бане не перепарилась. Что-то внезапно давление подскочило. После третьего-то веника. Отродясь такого не случалось. А дед Павел, скажи? Прошел всю войну от Орла до Берлина, а помер, пельменем подавившись. Алё! Ты здесь? Да алле же, блядь! Ладно, проржёшься – брякни.

Интровертское

У меня друзья какие-то медленные. Спрашивают:

– Как ваше ничего? Как голова?

Я спрашиваю:

– Какая голова?

– Ну, – мнутся друзья, – в которую штопор.

Я говорю: