Кошка, которая умела плакать. Книга 1

Он не позволял себе думать об Аниаллу: сейчас главным было выбраться с запретной территории незамеченным, а этому могла помешать любая мысль, на секунду ослабившая его бдительность. Анар крался вперёд, внимая голосу своих обострившихся чувств и сосредоточив все силы на поиске безопасного пути.

Через несколько минут он успешно покинул пределы храмового комплекса и нырнул в густую зелень леса. Тут он знал каждую тропку, каждое дерево. Анар часто гулял здесь – это был единственный в Руале «неокультуренный» лес, дерзко-неопрятный, тёмный, густой и шумный. Забравшись поглубже во влажную чащу, Анар остановился и присел на замшелый ствол поваленного дерева. Ему никак не удавалось избавиться от ощущения, что от него ускользнуло нечто очень важное. Он раз за разом прокручивал в голове свой разговор с тал сианай и всё не мог истолковать некоторые эмоции, ясно читавшиеся тогда на её выразительном лице. В первую очередь её замешательство при виде заживающих ран – сначала своих, потом нанесённых ему. Анару казалось, что во всей этой сцене был какой-то скрытый смысл, но всего его воображения не хватало, чтобы уяснить, какой именно.

Возможно, разгадать тайну её смущения Анару мешало смущение собственное – мысли его с мучительным стыдом возвращались к первым минутам их встречи, когда он так вдохновенно изобличал в Аниаллу пособницу своей матери: «… отличное лицо… актриса ты отменная – сказать так много одним взглядом, ни разу не испытав того, что изображаешь… встречи перерастут в свидания…». Олух! От стыда у Анара горел нос и подушки лап, он садился, вставал, переминался с лапы на лапу. А ведь она действительно тревожилась за него, он и в самом деле был ей дорог. Дорог тал сианай! Дорог… ей самой. Немыслимо… и до одури приятно.

Анар просидел в лесу больше часа, прилизывая свою всклокоченную шерсть и растрёпанные мысли. А потом, надев на морду величественно-равнодушную маску, направился к дому.

Он не спеша поднялся по ступеням прогулочной дорожки, длинным серым языком врезавшейся в лес. Охлаждаемые магией камни приятно остужали его пылающие лапы. Небо затянуло пеленой облаков, и волшебные огни фонарей таяли в бледном, рассеянном свете утра, как кусочки цветного сахара в молоке. Дорожка упёрлась в маленькую треугольную часовню. На её обращённой к лесу стене Аласаис, склонясь над колыбелью котёнка, как пушинку сдувала с ладони крошечный янтарный шарик. Это было собственное произведение Анара – «Аласаис умиляется рождению Освободителя и вдохновляет его на создание Барьера». Алай скользнул по нему взглядом, и тут неверное освещение сыграло с ним шутку: ему померещилось, что в величественных чертах богини есть что-то от Аниаллу.

Возможно, это и действительно было так – иначе почему Амиалис настолько люто возненавидела именно эту фреску? Конечно, она была нарисована в нарушение всех правил, но этого всё-таки маловато, чтобы вызвать такую бурю негодования. Слава Аласаис, Анар догадался уговорить одного из жрецов освятить своё произведение до того, как показал его матери. Сколоть изображение Богини, на которое уже снизошёл дух Её, та не решилась. Единственное, что Амиалис смогла предпринять – это заставить магов повернуть часовню «испорченной» стеной к лесу, куда редко заглядывал кто-нибудь, кроме её богохульника-сына.

Анар старался как можно реже выбираться в город. Руал был выстроен с поистине царским размахом, как гротескный монумент грозному величию Аласаис и возлюбленных детей её. Толстые стены храмов возносились на головокружительную высоту; исполинские статуи нависали над улицами, и негде было укрыться от их тяжёлых взглядов; необъятные колонны теснились в полутёмных дворах-колодцах, где никогда не рассеивался дым курильниц. Пропитавшиеся им бритоголовые и бритоухие жрецы плавали в этом красноватом мареве, как бледные ягоды гугу в томатном супе, но, несмотря на свой комичный облик, нагоняли на Анара ледяную, мертвящую тоску.

Давящую эту атмосферу не могли разрядить ни барельефы, ни богатые вышивки, ни яркие росписи. Все они были выполнены в соответствии со священным каноном, в строго определённой палитре. Да и сюжеты из раза в раз повторялись: «Первое жертвоприношение», «Аласаис, повергающая в прах идолов», «Аласаис, скорбящая о Руале» и, конечно, Анарова любимая раскоряка – «Аласаис в облике Матери Всех Кошек, попирающая лапами Слабость, Безверие, Непослушание и Непочтительность». На его вкус, всей этой тщеславной выставке смерть как не хватало живости, выдумки, игры оттенков, не хватало полутонов… как, впрочем, и местной жизни в целом.

Но сегодня Анар скользил взглядом по треугольным окнам храмов и чувствовал восхитительную отстранённость от кипевшей за ними кутерьмы. Он больше не был её частью. Она мало трогала его. Анару казалось, что он лениво перелистывает страницы зачитанной до дыр книги с множеством однообразных иллюстраций на руалские мотивы.